РЕЛИГИЯ

Язык богослужения. 1601 год: Френсис Бэкон за религию и против веры. - Бог в гостях Б.Г., Б.Г. в гостях у земного бога.

Толстой сравнил религию с музыкой.

Религия, ориентирующаяся на государство - хор из балерин, инженеров, крестьян под управлением чиновника без слуха и голоса.

Религию, ориентирующаюся на свое "я" - человек, который поет под душем и уверен, что только это единственный правильный способ петь. Пение - дело интимное.

Религия с точки зрения неверующего - бессмысленный набор звукосочетаний. Зачем петь, если рационально зачитать доклад, спокойно и без лишних движений.

Золотые слова Толстого, сказанные поистине Духом Святым и превосходящим все, что говорили его противники:

"Христианская этика ... требует не только жертвы личности для совокупности личностей, но требует отречения от своей личности и от совокупности личностей для служения Богу".

Да, у Толстого в этом тексте далеко не каждая фраза гениальна. Но ведь от его современников - архиереев проповедующих - вообще ни одной фразы живой не осталось!

РЕЛИГИЯ И ВЕРА: ФОРМА И СОДЕРЖАНИЕ

Религия и вера соотносятся как форма и содержание. Это не так просто, как хотелось бы, почему столько людей и вопиет, что вера есть дело глубоко интимное.

Ключевое слово тут не "интимное", а "глубоко". Интимное в форме нуждается (во всяком случае, нижнее бельё не марсиане придумали), а глубоко интимное - нет (никто не натягивает трусы на свои почки).

За словами о том, что вера дело глубоко интимное и религия только мешает вере, стоит вера, что религия иноприродна вере.

Такое бывает, что форма не имеет отношения к содержанию. Бывают формы вообще без содержания и наоборот. Эротика - форма без содержания, порнография - содержание без формы. Попытка соединить эротику и порнографию не приведёт к триумфальному воссоединению формы и содержания. Эротика - форма не от порнографии, как крышка от сковородки - не крышка от водосточного колодца.

С религией сложнее. Она может быть формой не от веры, а от политики, не от неба, а от земли, не от внутреннего, а от поверхностного. Всякие великие соборы - формы не веры, а государственности. Наиболее красивые из этих соборов иногда приводят в доказательство того, на какие творческие высоты подымает вера людей искусства. Не было бы Библии - не было бы Сикстинской капеллы. Наверное, не было бы, но Микеланджело бы - был, Рафаэль бы - был, и творили бы они что-то другое, не хуже. Собственно, христианские сюжеты у великих художников - это всего лишь форма, а содержание-то даже не религиозное, а эстетическое.

Вера, однако, порождает формы, и формы эти нельзя назвать иначе как религией. Имеет ли смысл вводить различение - например В-религия и Г-религия? В-религия от веры, Г-религия от государства? Такое различение имело бы смысл, если бы государство было чем-то или кем-то, отдельным от людей, но государство - всего лишь формы человеческих отношений, форма власти. В-религия и Г-религия по природе своей всё же - именно функция веры. Законный брак и супружеская измена - не два разных действия (илс состояния), а одно. В том и трагедия, - прелюбодей-то пытается уверить себя и других, что одно к другому отношения не имеет и потому вполне брак и измена вполне совместимы, как обед в ресторане и ужин дома. Не любовь и секс плохи, а измена, неверность.

"Кесарю кесарево, Богу - Божие" это не "государству - религию, Богу - веру". Это "государству - налоги, Богу - религию и веру". Государству - государственные формы и государственное содержание (государство всего лишь содержанка гражданского общества). Богу - человеческие формы и человеческое содержание. Бог есть полное тождество формы и содержания, почему Он и невидим, и непознаваем. Человек - только эхо, только отблеск, только форма, созданная содержанием настолько содержательным, что в нём есть и форма, достаточная и не нуждающаяся в дополнениях. Бог не нуждается в человеке - но творит человека, не от нужды, а от любви. Творит как образ и подобие, но Бог - Содержание, которое Всё держит - это настолько мощно, что тут даже "эхо", "отблеск", "форма" неимоверно много, только держись. То, что мы справедливо считаем самым интимным в себе, есть лишь отражение Божьей интимности И слава Богу! Все другие варианты были бы, мягко говоря, недостойными человека.

Религия есть форма веры, но сама вера есть форма Бога. Поэтому надо не бояться религии, а бояться сделать веру - самодостаточной, интимной в буквальном смысле слова, человеческим свойством, тогда как вера - свойство Духа Божия в человеке. Своё интимное - пожалуйста, можно без формы. Но Божие интимное - изволь облечь в форму, ценить эту форму, потому что эта форма напоминает тебе о том главном, что утверждает вера: человек -самое глубокое, самое интимное содержание Божьего творения.

РЕЛИГИЯ И ВЕРА

Религия и вера соотносятся как эротика и секс.

Эротике очень важно, какой длины у женщины ноги, какого размера грудь, сколько женщин, как они одеты. Эротика смотрит. Зрячая до визуальности. Сопоставляет, оценивает, выбирает.

Секс - щупает. Он тактилен. Даже если он не закрывает глаза, он находится в таком положении, при котором незаметно, метр в ногах у партнера или полтора метра.

Богословие - это эротика. Если бы только богословие - но сколько же людей, называющихся верующими (в том числе священников и епископов), которые отродясь не щупали Бога и, что еще хуже, не давали Богу себя пощупать. Именно такие "верующие" плодят своеобразные "Кама-сутры" от религии, где подробно объясняют, как надо себя вести с Богом, чтобы не попасть в ад, почему люди, которые крестятся неверно или пишут "ипостась" не через ижицу, обречены на вечные муки.

Сразу распознать, в какой церкви эротика, а в какой секс, не получится. Убежать от распознавания - означает убежать от веры и от Бога. Потому что эротика без секса бывает, а секс без эротики невозможен либо есть натуральное скотство и порнуха. Бог с Собой не даст так обращаться, хотя самообманываться, конечно, не запретишь.

Попытка изнасиловать Бога обернется всего лишь религиозным онанизмом. "Веровать надо в глубине души" - это видоизмененный лозунг "сексом надо заниматься в одиночку". Самое жуткое - когда религиозные онанисты собираются вместе, разворачивают воскрилия и парят, парят, парят... Библейские пророки любили обличать этот извратизм, да и Господь Иисус был казнен именно за такое обличение.

Вот попытка изнасиловать единоверцев, к сожалению, часто успешна. Но сношения садистов с мазохистами все равно не секс, а религия без веры. С удовольствием, но без радости и, главное, без результата.

Что для эротики с сексом дети, то для религии с верой - жизнь или, говоря суховатым языком Библии, "дела веры". Иисус с чисто русским юмором сравнивал этих детей от брака Бога и человека с фигами. А вы говорите, Фрейд, Фрейд...

Конечно, ханжи - эти герои религии без веры - умеют имитировать добрые дела. Еще они очень любят возиться с чужими детьми, по возможности, устранив досадные помехи в виде родителей. Их идеал мира - помесь детдома с воскресной школой.

Бог милостив - у Него наверняка припасен отдельный рай для онанистов от религии и насильников от веры (включая религиозную разновидность атеизма, очень распространенную). Заметят ли они, что находятся в аду, а не в раю, что возятся сами с собою? Замечает ли плохой директор школы, не выходящий из своего кабинета, что в школе нет ни учеников, ни учителей? Вряд ли... Можно ли его спасти? Ну, вот будем в настоящем раю - попробуем, а пока дай Бог самим не окабинетиться.

Каждый раз, когда верующий человек критикует ханжей («гламурную церковь», «фарисейство», - имён тысяча) обязательно кто-нибудь поддакнет: «Да, как это верно! Вменяемый человек обойдётся без гламурной церкви, будет в душе веровать!»

А если я скажу, что не надо пить водку, поддакнут: «Да-да, и воды нельзя пить, хватит источника духа в глубине души».

В религии как в политике – главная опасность исходит не от активных врагов, а от пассивных единомышленников.

*

Утро пожилого человека. Надевает очки, чтобы компенсировать недостаток зрения. Надевает протезы, чтобы компенсировать недостачу зубов. Надевает крест. Чтобы компенсировать.

И разговоры про то, что в религии важна не форма, а содержание, – как разговоры про то, что внутреннее зрение важнее внешнего.

*

Вероисповедание и вероиспущание

Приятно спорить с любимым человеком – в данном случае, со старшим братом, который вчера заметил: «Национальности и вероисповедания – всего лишь группы детского сада для подготовки к настоящей жизни».

Национальности – вовсе не необходимый этап в жизни человечества. В этом «национальность» похожа на «войну», «смертную казнь», «диктатуру» и прочие кактусы жизни. Не группы детского сада, а раковые опухоли, превращающие здоровое тело в мертвечину. Именно в сравнении с таким монстром как «национальность» становится очевиднее непреходящая ценность и семьи – настоящей реальности, взросло-детской реальности, и личности.

Кстати, совершенно не является необходимым для подготовки к настоящей жизни и детский сад. Мой старший брат это отлично знает – он большой сторонник того, чтобы не отдавать детей ни в детсад, ни в школу. Другое дело, что возможности для этого не всегда есть.

Ещё кстати. Жизнь такова, что к ней нельзя «подготовиться». Её можно только прожить. Ребенку один день, один час – он уже живет «настоящей жизнью», в отличие от какого-нибудь диктатора-параноика, каковых много и среди президентов, и среди педагогов. Родители должны не «подготовить к настоящей жизни» своего ребенка, а жить настоящей жизнью со своим ребенком. Это, конечно, намного труднее, зато это – настоящее.

С вероисповеданием – прямо наоборот. О, конечно, вероисповедания тоже не учат настоящей жизни, но они – в отличие от национальностей и детсадов – являются частью настоящей жизни. Совместное исповедание веры – а именно это стоит за этим смешным словом, напоминающим, извините, слово «мочеиспускание» - есть не совместное испускание из себя религиозных чувств, а совместное принятие благодати, совместное общение с Богом.

«Вероисповедание» тогда становится дрянью, тогда «объективируется», говоря языком Бердяева, когда из него делают детсад, когда дорвавшаяся до рычага власти группка наглецов решает повоспитывать остальное население. Но ведь это же карикатура, как любой кесарь – карикатура на Бога Небесного и отца земного. И ничего позитивного такая карикатура в себе не заключает.

В ЗАЩИТУ РЕЛИГИИ

Слово "религия" в современном мире стало бранным. Оно обозначает то, что раньше называли ханжеством, лицемерием, формализмом, обрядоверием. И вот уже религиозный лидер тибетских буддистов заявляет, что "в вопросах духовности и этики нужно найти способ обходиться без религий", целую книгу "Вне религий" написал в 2011 году. Впрочем, современное увлечение буддизмом на Западе как раз и есть бегство от религии (христианства) в нечто, что как бы не религия вообще. Только ленивый верующий нынче не дистанцируется от религии. Иудеи твердят, что иудаизм не религия, а нечто совершенно особое. Бахаи не религия. Язычество не религия. Подвести под это словесный фундамент - дело риторической техники.

Религиовед (из института подготовки чиновников для Кремля) Дмитрий Узланер заявляет на вопрос "вы как религиовед знаете, кто такие верующие?" отвечает: "Я могу вам дать миллион определений. Но когда определений миллион, значит, их нет вообще. Короче говоря, я не знаю, кто такие верующие. Просто этот набор звуков сегодня в моде".

Это такая мода в религиоведении - не во всем конечно, а в его российской разновидности, очень циничной - отрицать самое себя. Такое религиоведение - просто перелицованный "научный атеизм", и поэтому тот же Узланер уподобляет религиозную жизнь капитализму. Вот есть некие "религиозные предприниматели", которые используют "ресурс". Те же марксистские щи, только слегка разбавленные. Позиция циника:

"Одним сегодня выгодно, чтобы православных верующих в России было 80 %. Завтра им будет выгодно, чтобы верующих было 2 %. Тогда верующих будут понимать другим способом. Мы как учёные можем лишь наблюдать за ходом этой борьбы и делать для себя какие-то пометки. Людям свойственно бездумно бросаться словами, например словом «верующий». А потом это слово хватает их и начинает вовлекать в водоворот, которым эти люди уже не управляют. Назвался верующим — что ж, будь готов, что тебе сейчас объяснят, что делать. Например, будь готов оскорбляться".

Разумеется, это не так. И быть верующим вовсе не означает поступать в рабство к религиозным лидерам, и быть учёным вовсе не означает "лишь наблюдать". Учёный - настоящий, не из казенных прикремлевских имитаций - никогда не скажет, что "религия — это очень опасная штука, и относиться к ней надо серьёзно. Грань между курсами по изучению Корана и участием в революционном джихаде, между набожностью и помешательством чрезвычайно тонкая". Нету никакого такой "грани". Отличить манипуляторов от религии и собственно религиозных людей - не бином Ньютона. Просто "религиовед" жмётся, не хочет выполнить профессиональный долг, ведь он работает именно на тех, кто использует религию для господства над людьми. При этом Путин и путинизм - это и не набожность нимало, и не помешательство. Это абсолютно безрелигиозный и безверующий цинизм же, который уже все идейные ресурсы растратил и теперь может лишь имитировать религию или имитировать атеизм. Впрочем, если бы Путин был искренним религиозным фанатиком, это бы ни в малейшей степени не делало религию опасной, как наличие астрологов не делает лженаукой астрономию.

Ничего опасного в религии нет. Опасен грех, опасны ложь, опасен конформизм, - все эти опасности и вне религии опасны. Обличив ханжество и фарисейство ("религию") надо твёрдо сказать, что цинизм и пофигизм - точно такой же грех. Ханжество и фарисейство паразитируют на религиозном гуманизме, а цинизм и пофигизм - на гуманизме секулярном.

Глубоко верующий и глубоко религиозный далай-лама имеет полное право обличать религию. Это даже его моральный долг, как и всякого религиозного человека. Атеисты же пусть атеизм обличают, и пусть не делают вид, что Путин - верующий. Он не наш, он ваш!

Религия - великая и позитивная творческая сила, проявление высшей человеческой способности к общению. Религия и вера не враги, а два измерения одной человечности. Нынешняя антирелигиозная риторика похожа на риторику антикапиталистическую - дешёвка, не решение проблемы, а бегство от проблемы, своего рода интеллектуальный и нравственный аборт. В антикапиталистическую риторику бегут от проблем экономических, в антирелигиозную - от проблем душевных (не духовных!), но проблемы от этого не решаются, а лишь нарастают.

В современном мире религия - это чужая вера, а своя религия - это вера. Чужая религия - это секта, своя секта - религия!

Я начальник - ты лодырь, я лодырь - ты эксплуататор.

* *    *

ЦЕРКОВЬ КАК ФЛЭШ-МОБ

Одно время была очень популярна статья Флоренского "Храмовое действо как синтез искусств". Достаточно было прочитать название, текст к нему ничего не добавлял. Как и большинство "церковных" текстов Флоренского статья была совершенно бессодержательна. Да, богослужение - синтез искусств. И политика. И чемпионат мира по футболу. Съезд коммунистов. Война. Преступление. Все, что ни делает человек, есть синтез искусств, потому что искусство по определению выделяет из некоей цельности отдельный аспект.

Иисус, конечно, тоже был "синтез искусств", как и любой иудейский пророк. Тайная вечеря - синтез искусств, включая искусство кулинарии, ораторское искусство и пение (псалмов). Изобразительное искусство - которое, разумеется, не сводится к писанию портретов и изготовлению идолов. Праздничная трапеза от обычной отличается именно повышенной живописностью стола и одежды.

При этом за горизонтом у этого "синтеза искусств" - полная дезинграция. Сперва Голгофа, потом Пятидесятница. Суд над Иисус (и над любым человеком) - это, конечно, синтез искусств. Особая площадь, особые речи, особые одежды у судей и подсудимого. Само же распятие - и в этом особая жестокость этого видна смертоубийства - абсолютно, принципиально уродливо. Поэтому, как ни странно, и "позорно" - то есть, на "позор", на "всеобщее зрение" (такова этимология слова "позор") выставляется то, что абсолютно не радует зрения, то есть, лишено того, что составляет смысл искусства. Казнимый тем самым вышвыривается из пространства человечности.

Пятидесятница есть анти-Голгофа. Формально и она - дезинтеграция. Люди похожи на пьяных, и это важно, поэтому евангелист это подчеркевает. Дух словно превращает людей в животных - поэтому многие вполне ортодоксальные христиане боятся даже намека на "пятидесятничество". Человеческая речь должна быть человеческой, внятной без какого-то там экстатического состояния, без посредничества благодати.

Видимо, современный страх перед религией, "религиофобия" во многом вызван именно боязнью возвращения в животное состояния. Вера кажется не шагом вперед, а шагом назад, возвращением в дикарство. Мы с таким трудом научились видеть, что Бога нет, мы еле-еле поняли, что Земля круглая, а тут нам предлагают залезть в храм и предаваться донаучным предрассудкам!

Между тем, и в современном мире - точнее, в тех пластах человеческой жизни, которые "самые современные" (потому что война, к примеру, антисовременна по определению) вполне неожиданно для культурологов возник прелюбопытный феномен, формально совершенно дикарский. Это флеш-мобы. Они возникли благодаря распространению интернета, но ведь формально они - очень анти-интернетное явление. Интернет служит средством одичания. Болен человек раком - приди к нему, утешь словом сочувствия... А тут собирается сотня знакомых и танцует у больного под окном, тряся руками и ногами под ритмичную музыку. Причем, это снимают - заранее подготовились - чтобы потом больной пересматривал эту сцену, это будет его подбадривать в страдании. Более того, еще в интернет непременно выложат, чтобы это поднимало дух тех, кто, может. телом и не болен, а душой немножко онкологичен.

Формально это - культурная деградация. Возвращение к до-словесным способам коммуникации. Утрата личностного начала. Собралась толпа и начинает танцевать. Это хочется назвать торжеством животного начала, но животные - вопреки диснеевским мультфильмам - не устраивают массовых танцев.

Ясно, однако, что это отнюдь не деградация и что распространение флеш-мобов есть развитие культуры, а не ее деградация. Форма примитивна, но ведь и барабан - битье деревяшкой о деревяшку, а в оркестре без этого никак. Не случайно флеш-мобов так боятся диктатуры - собственно, формально все формы коллективной борьбы за свободу являются флеш-мобами (митинги, демонстрации). Если инопланетянин будет изучать земную цивилизацию, он не сможет отличить богослужения от флеш-моба. Единственное отличие - регулярность. Да, еще слова - но слова в богослужении настолько формализованы (если это не крайние пятидесятники или, напротив, исихасты-квакеры), что весь их смысл в том, чтобы не быть "речью" в обычном понимании. Богослужебная речь - не речь, а речи, речения, изречения.

Современная культура начиналась как культура слова. Гуманисты освободили слово как крестьянин освобождает зерно из колоса, как мельник освобождает муку из зерен, как пекарь освобождает хлеб из зерен. Информационная эпоха есть прежде всего эпоха слова как средства коммуникации. Но в какой-то момент оказывается, что коммуникация требует тела. Все шло в направлении развоплощения, когда люди общаются между собою словно бесплотные узлы в космической сети, и вдруг притормозило, словно поезд, который решил подождать отставших пассажиров. Потому что человек отличается от животных, но человек и от компьютеров отличается, хотя это не так очевидно.

Храмовое действо как синтез искусств, религия и жизнь как виртуозная игра в бисер символов, знаков, сигналов, байтов и килобайтов, - это очень мило, но очень подвержено риску расчеловечивания. В церковной плоскости это проявляется как клерикализм. В храмовом синтезе искусств достаточно попа с пономарем, а прихожане придут - хорошо, не придут - ну и Бог с ними, то есть, с нами, кто синтезирует искусства. Синтез искусств оказывается довольно синтетическим, безвкусным явлением утонченного вкуса.

Человечество вовремя решило включить в синтез свою телесную составляющую. Это не отрицание слова, это утверждение полноты говорящего. Компьютерщик танцует не так, как шаман. Другой виток спирали, извините за пошлость. В общем, как с Пятидесятницей - не опьянение, а отрезвление. Дух Святой освобождает от немоты, шока, ступора, в который повергла апостолов Голгофа. Они видели смерть Иисуса - и даже воскресение Иисуса не излечило от этого ужаса. А Дух - излечивает именно тем, что охватывает и тело. Охватывает, сотрясает и изгоняет онемение от скорби, тоски и печали. Человек видим и свободен. Заканчивается религия как человеческий флеш-моб и начинается религия как флеш-моб Духа Святого. Ведь и "флеш-моб" только по-русски звучит как "плотская толпа", а на английском там не "е", а "э", не flesh - тело, а flash - вспышка, искра, огонь, делающий тело толпы Духом Церкви.

ВЕРА И ТВОРЧЕСТВО, РЕЛИГИЯ И ПРОИЗВОДСТВО

Отношения веры и религии подобны отношениям творчества и производства.

Археологи шутят, что все непонятное следует записывать как «предмет религиозного назначения». Религия при этом понимается как фиктивное объяснение мира. Поскольку объяснение – фиктивное, постольку оно невоспроизводимо с утратой объясняющего. Теорема Пифагора и в отсутствие Пифагора – теорема Пифагора. А вот «стопочка богоматери» в отсутствие почитающего оную – всего лишь углубление в камне, и если это углубление вдруг оковано серебром, то это непонятно и, следовательно, предмет религиозного культа.

На самом деле, конечно, исследователи пытаются восстановить ход мысли представителей утраченных религий. Обычно это делается на основе аналогий – вот сейчас религиозные люди полагают так, следовательно… Вот есть дикари, которые считают, что охра – символ крови, следовательно, если мы находим скелеты, окрашенные охрой, то те, кто погребал древних людей, верили, что посыпание охрой способно дать человеку облегчение в загробной жизни.

Если нет дикарей-современников, исследователь берет самого себя, по принципу «все люди думают одинаково; я бы на месте древнего человека боялся темного леса, следовательно, древний человек боялся темного леса и потому верил в духов деревьев».

Этот метод обычно, как ни смешно, продуктивен – проблема в том, что трудно установить, когда именно он продуктивен, а когда вздорен. Остается довольствоваться вероятностью – и вся история дописьменных религий в огромной степени есть история вероятностей, а не реальности. Это лучше, чем ничего или чем суеверная история, которая видит одну истинную веру (свою) и языческое болото вокруг нее.

На самом-то деле, не так важно, как возникла религия, как то, как возникла вера. Предполагать, что это изначально было одно явление – все равно, что думать, будто изначально творчество и производство были едины. Всегда и всюду творчество – одно, а производство – другое. Капиталист может охрипнуть, доказывая, что без него Эдисон ничто, но в реальности Эдисон гений, а капиталист – один из множества стандартно мыслящих людей, более или менее заслуженно добившийся возможности запустить изобретения Эдисона в производство.

Ровно таково и соотношение религии и веры. Религия не производит веру, вера не производит религию. Вера открывает истину. Религия запускает эти открытия в производство.

Это важное методологическое ограничение: наука может изучать лишь религию, не веру. Наука изучает древние захоронения. Сам принцип захоронения есть результат веры – веры иррациональной, мистической. Но этот результат веры не есть вера, он есть религия. Найденное верой запущено в массовое производство.

Проверим на живых людях. Абсолютное большинство людей, участвующих в похоронах, не имеют никакой веры вообще. Они «исполняют религиозный долг». Точно так же – скажем чуть осторожнее –значительное большинство посетителей людей, посещающих концерты классической музыки, совершенно нечувствительны к музыке. Они просто выполняют социальный долг. К посетителям рок-концертов это тоже относится.

Настоящая проблема современной цивилизации не в ее слабой религиозности и не в ее неверии, а в ее совершенно недостаточном творчестве. Производство рубит сук, на котором растет – и этот сук есть творческий дух человека. Вот подлинная причина всех экономических кризисов. Производители забывают о том, что они вторичны по отношению к творцам. Высокомерие не проходит даром – к сожалению, страдают обе стороны.

Вторичность религии можно проиллюстрировать другим примером. Любая крестьянка в Средние века могла объяснить смысл узоров на своей одежде. Свастика – символ солнца, волнистая линия – моря и так далее. Но ведь все эти объяснения – вторичные, религиозные. Первична была – нет, вовсе не вера, а творческий порыв человека к украшению мира вообще и своей одежды в частности. Порыв совершенно иррациональный – ведь с точки зрения академической науки красота такая же фикция как Бог. Религиозный импульс паразитирует ведь не только на вере и Боге, но и на красоте. Религиозный человек придает красоте «смысл» - но она в этом совершенно не нуждается, она есть смысл сама в себе, как и Бог. Так же кощунственно поступает музыковед, объясняющий детям, что в музыке вот эти низкие тона передают походку медведя, а высокие – птичка поет. Тем самым уничтожается вся специфика музыки. Так и преподающие детям «основы религии» уничтожают обычно суть веры, заменяя веру суевериями, пусть даже в виде сложных этических построений.

Самое пагубное из этих суеверий - идея, что существуют люди-творцы и люди-менеджеры. Одни изобретают, другие внедряют и эксплуатируют. Одни мистики, другие заказывают молебны с панафидами. Даже на мужчин и женщин люди делятся не так однозначно, как кажется, а уж творческое и производственное начало сосуществуют в каждом - Эдисон свидетель. Да, возможно, в разных пропорциях, но никто не может отговориться тем, что он занят религией и потому не верует. Производит лампочки и потому ему все до лампочки. Нет уж, ты свети, будь любезен!

Это не означает, конечно, что религия не нужна. Так же нужна, как производство! Только каждый должен знать пределы своей компетенции, иначе религия превращается в суеверие с инквизией, а производство – в хищническую эксплуатацию природы и людей.

РЕЛИГИЯ КАК ЯЗЫК

Нужно быть готовым не выбирать, а создавать. Конечно, это жуткий вариант - вроде стоп-крана в поезде. Даже те, кого принято называть создателями новых религий, никогда ничего не создавали с нуля, а использовали, пусть в качестве отдельных элементов, с добавками и в новых комбинациях, то, что находили вокруг себя. Достаточно сравнить Коран и Библию, чтобы понять, что Мухаммед не с нуля строил.

В этом смысле, религию можно и полезно сравнить с языком. Человек не создаёт заново языка. Даже изобретатели новых языков (эсперанто) лишь модифицируют уже имеющиеся языки. Однако, столь же справедливо утверждение, что каждый человек создаёт свой, особый и уникальный язык, именно благодаря общению с другими. Если человек живёт замкнуто, говорит мало, то язык его остаётся "общим", без индивидуальных чёрточек. Он говорит штампами, то есть, собственно, не вполне говорит. Так человек, который всю жизнь ездил по городу в троллейбусе - не ходил пешком, ни ездил в автомобиле - вообще-то плохо знает город. Он видел его всегда с точки зрения не своей, а с точки зрения того, кто прокладывал маршруты, с точки зрения безличной.

Религия есть язык прежде всего общения не с Богом, а с единоверцами. Для неверующего это означает, что Бога нет, для верующего это означает, что Бог хочет от человека единства не только с Собою, но и со всеми людьми через веру. Изобрести заново религиозный язык невозможно. Для неверующего это означает, что религия - общее заблуждение человечества, передающееся через язык, род наследственного зомбирования. Для верующего это означает, что Бог открывает Себя последовательно всем людям во все эпохи, помогает им объединяться, прежде всего через язык.

В своём поиске Бога человек неизбежно либо научается говорить с Богом и с другими людьми, либо теряет веру. Либо он открывает для себя Бога через язык, либо закрывает для себя саму возможность веры. Отказ от языка возможен лишь как некоторое упражнение в вере, и этот отказ всегда - частичный, игровой, обычно это игра на вершинах веры.

Когда человек, открывший Бога, стоит перед необходимостью (внутренней необходимостью) заговорить о Боге с другими, он должен быть готов к долгому и тяжёлому разговору. Хотя в реальности всё не так уж страшно, языки веры не случайны, встречи с людьми не случайны. Только надо встречаться, как надо покупать лотерейные билеты, чтобы один выиграл. Зайти в один храм, в другой, послушать... Прочитать одну книгу, другую... Поговорить с одним верующим, с другим... В лотерее Божьей выигрывают все, хотя и не одинаковым образом и не потому, что выигрывают ничтожные мелочи.

*

Среди верующих популярна юмореска, в которой верующий, отказывающийся ходить в церковь, сравнивается с человеком, который отказывается чистить зубы. Сравнение о двух концах. Зубы, конечно, чистить надо, но делать это публично не следует. Индивидуализм остаётся индивидуализмом и тогда, когда его практикуют публично и совместно. Причём, угроза такого группого индивидуализма выше именно там, где много говорят о соборности, а не там, где исповедуют персонализм. Соборность превращается в длинную-предлинную щётку для зубов. Как в известной притче о монахах, которым настоятель роздал половники для еды, и они не сразу сообразили, что кормить следует соседа, чтобы тебя покормил сосед же. Так и в религиозности бывает, что человек чистит зубы соседу, чтобы ему почистили зубы. Это антицерковное поведение в церковной упаковке. Количество эгоистов не переходит в качество альтруизма. Круговой эгоизм так же греховен как точечный.

 Церковь же персоналистична. Веровать и не ходить в храм очень часто – адекватное и нравственное поведение. Храмы они ведь разные бывают. Бывают страны, в которых очень заботливо следят, чтобы существовали только церкви серого цвета.

Верующий, который не хочет ходить в церковь, который претендует быть вне религии, подобен вовсе не тому, кто не хочет чистить зубы. Он подобен тому, кто не хочет заниматься политикой, но хочет жить в нормальной стране. Почти все обитатели России таковы. Они хотят жить в нормальной стране, не делая для этого нормальных усилий. Политика и только политика обеспечивает социальную норму. «Не Бог, не царь и не герой». Не молитва, не ворчание, на кухне или в интернете. Попыток обойти эту норму невероятно много. Кто-то, например, требовал разрешить голосовать открыто, чтобы его голос нельзя было сфальсифицировать. Это всё попытки сэкономить, изобрести велосипед без педалей, чтобы ехать было легче. Изобрести политическую жизнь без необходимости искать единомышленников и преодолевать разногласия, которые именно между единомышленниками болезненны, создавать партию, агитировать, ходить на митинги и в пикеты и всего, что лишь и может обеспечить политику без фальсификаций. Нет, мечтаем, чтобы пироги сами пеклись и прыгали в рот. Увы, многие и в церковь ходят, потому что видят в Христе такой пирог. Раз – и Причастие само в рот прыгает. Достаточно прийти, и ты уже в Царстве Небесном.

Нет. Как нельзя жить в нормальном обществе, отказавшись проверять - не только выборами, но иногда гражданским неповиновением - общественных деятелей, отказавшись от всенощного и вседневного бдения об общественных институтах, так нельзя войти в Царство Небесное, доверив кому-либо заботу о своей духовной жизни. Это не означает, что нужно дома сидеть и лапу сосать. Прямо наоборот: нужно идти в церковь не в любую, а в ту, где ты можешь быть живым человеком, а не захребетником, где ты не будешь ради экономии сил таить свои взгляды. А если такой церкви нет, придётся её создавать, как если нет партии, которая твои взгляды выражает, а есть, допустим, лишь коммунистическая и нацистская, то придётся создавать третью. Церковная жизнь похожа на жизнь политическую тем, что она - жизнь. Нельзя дать другому прожить свою жизнь ни в Церкви, ни в политике.

МЕЩАНСТВО В РЕЛИГИИ

Пожалуй, неверно осуждать аполитичность. Монахи аполитичны, а монахи – настоящие – суть чудные люди, около которых мне всегда хорошо (около настоящих монахов, которые мне попадались в самых разных местах, хотя нигде они не составляют большинства). Может быть, лучше сказать не «монахи», а «молитвенники», но я пока не встречал молитвенников в миру. Наверное, они есть, но не выходят на улицу. Нормальна аполитичность у работяг, а «работяга» – это и интеллигент, и мореплаватель, и плотник…

Аполитичность становится злом, когда сопутствует мещанству. Аполитичность – это жало мещанство. «Мещанство» – устарелое словцо. Наверное, лучше сказать «буржуазность», и знаю я одного православного диакона в Бельгии, который постоянно жалуется на буржуазность бельгийских христиан. Он явно имеет в виду то самое мещанство – только сильно разбогатевшее, уже не с канарейками, а с отпуском на Канарах. Третье сословие съело первые два и теперь наслаждается жизнью.

Кстати, к вопросу о том, что европейская цивилизация стоит на преодолении дихотомичности, всегда ищет выхода из бинарных оппозиций (добро/зло) в каком-то третьем варианте. Буржуазия и есть «третье». Третье, желающее заместить первое, второе, четвёртое и все возможные последующие варианты.

В России буржуазность не умирала, Бердяев подчёркивал, что большевизм буржуазен, а ведь он не видел вблизи номенклатурную психологию, для которой мир делится на «мы» и «обслугу». Совок хотя бы прятал буржуазность под коммунистической демагогией, современная Россия – мещанство без масок. Это именно русское мещанство – очень милитаристское, очень агрессивное, этим оно невыгодно отличается от бельгийского, чешского, американского и любого другого мещанства. Это мещанство крайне враждебно к личности, крайне индивидуалистично, и потому это мещанство – источник реакционного и фундаменталистского как в религии, так и в секуляризме.

Образцом мещанства в религии могут служить французские «пенсёры» – Сартр, наверное, эталон. Мир как салон и представление. Мировоззренчески мещанин может быть любой конфессии, может быть скептиком, агностиком, – в России преобладают циники, но и православных циников предостаточно. Разговоры о духовном, религиозные поиски, мистические переживания, дела милосердия, даже молитвы – мещанство обладает даром превращать все эти вполне позитивные явления в свинцовую тоску эгоизма. В сегодняшней России бросаются в глаза, конечно, гламурщина и парткомовщина, но они – лишь поверхность мещанство, а основной мещанин смотрит изысканное и рассуждает о высоком, однако он более мещанин, чем «Ксюша Собчак», потому что та, возможно, и танцует на престоле культуры как блудница вавилонская, но хотя бы не рассуждает о культуре и не вещает от её имени.

РЕЛИГИЯ - ПОТ ВЕРЫ

Иисус пришёл дать не веру, а жизнь. Это не всегда помнят. Человек существо разумное, склонен беспокоиться о том, что в его компетенции. Веровать зависит от нас, жить зависит не от нас. Самое большее, от человека зависит помереть или нет - перестанет работать, помрёт; а то еще устроится работать палачом... Такой работы, чтобы она давала веру нет, хотя иногда очень хочется. Скорее уж, есть работы, от которых теряется вера - например, работа в религиозных организациях...

Вот Иисус и вздохнул: найдёт ли Он веру на земле, - и мы беспокоимся, как бы не потерять веру. Вот апостолы просят Иисуса "умножь в нас веру" (Лк. 17,5) - и мы хотим в ту же таблицу умножения. А ведь Иисус что ответил? Не сказал "умножу, умножу", а сказал притчу про горчичное зерно - мол, не беспокойтесь, если веры так мало, что и не разглядеть, всё равно достаточно. Не упрекнул, что веры с горчичное зерно, а успокоил, - мол, у вас меньше, но ничего страшного, горы двигать не нужно. Иисус очень часто спрашивает, имеет ли человек веру в Него, и один раз ему отвечает бедолага знаменитое "помоги моему неверию" - в смысле, "пусть оно рассосётся". Иисус не даёт веру, а принимает с благодарностью, сколько есть. У Фомы мало - хорошо, а у тех, кто уверовал, хоть не видел, - тоже хорошо. Как и всё, что может дать человек, вера - дело временное и для Бога-то, в сущности, ненужное.

Вот что нужно - это жизнь. Бог сотворил жизнь, а веру творит человек, борясь с неверием - этим омертвением души. Иисус предлагает жизнь. Он - источник ("начальник") жизни. Иногда Он добавляет - "жизнь вечная", но ведь это "масло масляное", жизнь временная - разве это жизнь? Как вечная любовь на сорок минут. Скелет веры - жизнь. Религия - пот веры. Иисус даёт в качестве единственного действия, выделяющего Его последователей, еду (хлеб и вино). Веровать в то, что хлеб и вино - Его Тело и Кровь - трудно. Иисус молча пожимает плечами: еда не для веры, еда для жизни, для жизни вечной - еда, в которую вошла Вечность.

Иисус беспокоится, найдёт ли Он веру, когда земная история людей будет заканчиваться, потому что уж Он-то знает - в начале этой истории никакой веры не было. Сперва была религия, коллективное, социальное действие. Иногда за признак религиозного сознания принимают молитву, иногда - похороны. Но исторически верно другое: у истоков религии - коллективная молитва, коллективная забота об умершем. "Религию" производил Цицерон от слова "соединять", имея в виду соединение с Богом, но религия прежде всего соединяла и соединяет людей. Но религия не делает людей людьми. Религия может быть и у обезьян, религиозное - это животное в человеческом духе. Это не значит, что это нечто плохое. Это телесное, не духовное. Секс есть и обезьян, любовь - у людей, но это не означает, что секс мешает любви. Наоборот.

Трагедия в том, что часто религию считают основой, скелетом веры. Нет. Скелет веры - жизнь. Секс тоже ведь не основа жизни, он лишь свойство жизни. Может быть сексуальное извращение - некрофилия, когда секс есть, а жизни нет, по крайней мере, у одного из партёров. Может быть извращение, когда и религия есть, и даже вера, а жизни нет. Есть скука, лень посмотреть заново на себя и вокруг, властолюбие, - много есть поводов умереть заживо, было бы желание. Безжизненная вера так же страшна как безжизненное неверие (о котором пусть беспокоятся атеисты).

Религия есть пот веры. Иногда религия есть, а веры нет. Такова государственная религия. Похоже на одеколон с запахом пота.

Многих людей привлекает именно запах веры, именно религия как социальное, как труд и внешность. Конечно, лучше вера с религией, чем вера стерильно вычищенная от всякого сообщения с другими, ставшая "интимной" - только интимностью бесполой, импотентной, стерильной, интимной смертью, а не интимной жизнью. Вера без религии красива и безопасна как свежезамороженный труп.

Иисус даёт жизнь - "и жизнь вечную". Не потустороннюю, как это обычно понимают, а посюстороннюю, только - вечную. Вечность тут не означает "длиннее" - навсегда монотонность, навсегда несовершенство, навсегда спотыкание. Вечность - это полнота того, что сейчас худо.

Давая жизнь, Иисус даёт и веру, конечно. Только это уже не совсем та вера, о которой Он беспокоился и которая зависит от людей. Эта вера - не доверие, а вдохновение. Эта вера не от человеческого усилия, а от усилия Духа.

Иисус даёт, да только даёт - просящим. Люди делятся не на верующих и неверующих, а на просящих и не просящих.

* * *

Вера и религия несовместимы. После того, как это сказано ясно, твёрдо, с подробностями (например, тут: http://www.krotov.info/yakov/3_vera/1_vera/5b_religiya.htm) надо сказать, что вера и религия должны совмещаться, иначе исчезает и вера, и религия. Да, религия и вера противоречат друг другу более, чем форма и содержание, коллективное и личное, материальное и духовное. Противоречат больше, потому что обсуждают нечто большее, чем жизнь одного человека. Вера и религия призваны решить вопрос о жизни всех и всего: людей и не людей, вселенной и пустоты, Бога и творения. Вера и религия противоречат друг другу, потому что их орудие не речь, а жизнь, действие. Страх перед этим противоречием - инфантильный, подростковый страх, подобный страху перед противоположным полом в момент, когда и хочется, и колется, и мама не велит. Бывают старые девы и старые холостяки. Как человеческий тип, это не те, кто просто не вышел замуж и не женился - монахи не старые холостяки и монахини не старые девы. Это те, кто верует в неженитьбу и невыхождение замуж как в панацею, в полнокровный ответ на вопрос о любви. Бывают и старые антирелигиозники (разных возрастов): люди, которые убедили себя, что правильно сделали, не связавшись ни с какой религией.

Не вступить в брак - необходимое, однако, недостаточное условие для того, чтобы стать старой девой. Нужно ещё болезненно переживать своё безбрачие, думать о нём, делать из него проблему и решать эту проблему агрессией в адрес самой идеи брака. Большинство людей, не вступивших в брак или не имевших никогда интимных отношений, вовсе не старые холостяки и девы, они личности, которые осуществились на свой манер. Так и нормальный неверующий не будет настойчиво называть себя верующим, только не приемлющим религии - а таких "верующих" очень много, вот они и заслуживают названия старых холостяков и дев от религии.

КАКОЙ ДЛИНЫ ДОЛЖНО БЫТЬ СЛОВО или ЦЕРКОВЬ КАК КОММУНИКАЦИОННОЕ ЯВЛЕНИЕ

Люди делятся на экстравертов и интровертов, общительных и застенчивых, открытых и замкнутых, но человечество - не делится. Море не делится на приливы и отливы, языки не делятся на состоящие из гласных и согласных, электричество - на плюс и минус. Они из них состоят.

Впрочем, и сами люди не очень уж и делятся на экстравертов и интровертов - скорее, в жизни каждого бывают приливы и отливы.

Церковь, на первый взгляд, кажется фазой прилива. Человек выходит к другим людям, вступает с ними в общение, составляет с ними сообщество. Это не брак, где двое становятся одно. Надо скромно помнить, что Церковь - невеста, то есть только одна из сторон брака, причём в состоянии немножечко недоделаном и в этом смысле неполноценном. Не "двое одно", а - был один или одна, а стало "двое", "трое", "сто", "миллиард".

Точная цифра не важна, важен выход из уединения. Между тем, выход к другим людям для молитвы - это посложнее, чем зайти на пляж нудистов. Там тело обнажают, тут душу. Делу немногим помогает, что запрет на телесное обнажение в общественном месте очень древний и жёсткий, а запрета на совместную молитву нет, есть даже тысячелетняя традиции "религии", поощряющая, а то и повелевающая так молиться.

Традиции меняются, запрет на открытую религиозность формируется прямо у нас на глазах, причём "открытая" - имеется в виду не только в общественном месте, но хотя бы и у себя дома. Это ведь не о теле речь, даже не о душе, а о духе. Есть ведь негласный, но тем более жесткий социальный запрет на совместное людоедство - пусть даже и в укромном месте, пусть даже съедаемый дал своё согласие быть съеденным (знаменитое дело Майвеса и Брандеса 2001 года). Религия сегодня всё чаще воспринимается как разновидность людоедства, причем самого опасного, выедающего не плоть, а дух человеческий.

Конечно, не всякая религия - людоедство. Строго говоря, это относится к христианству, которое всё сводится к каннибализму или, точнее, поскольку Иисус - Сын Божий, к боголюдоедству. А то людоедство, в котором обычно обвиняют христианство - костры, крестовые походы - это есть в любой религии, да и не в религии.

Предубеждение против социальной религиозности, против "двоих или троих" основывается не на прошлом, не на социальном опыте, а на личном. Современное общество намного более всех предыдущих социально. Давно уже большинство людей живут в городах. Ежедневно человек встречает в сто раз больше людей, чем в древности - за день, даже если он просто работает в офисе. Что уж говорить о людях публичных профессий. Таксист, кассир, преподаватель, священник, врач... И далеко не каждая профессия располагает к радости за своими пределами, как в анекдоте о гинекологе, который, выйдя из поликлиники после трудового дня, оглядывается и радостно кричит: "Лица! Лица!! Лица!!!" Обычно эффект противоположный. Человеку хочется хотя бы на выходных - выйти из толпы в уединение. Если жизнь была сложной, то часто таким долгим выходным становится пенсия.

Лет двести и ранее назад считалось, что частое хождение в церковь - удел стариков. Живёт человек, живёт, обслуживает какого-нибудь профессора, на улицу вообще почти не выходит. Наконец, наступила старость, вернулась в родное село, и теперь уж из храма не вылезает, просфоры печёт, попу помогает, на клиросе с подобными себе воспевает. Теперь же наоборот: человек всю жизнь крутился в центрифуге со студентами, с прихожанами, с покупателями, - можно хоть на пенсии отдохнуть, уединиться с Богом или, в крайнем случае, с одним-двумя кем-нибудь?

Можно, конечно, только надо понимать, что пенсия - это ещё не Царство Небесное, да и не идеал земной, и не надо быть агрессивным, пытаясь превратить религию в пенсионерское явление. Между тем, агрессивность бывает, бывает. Молиться публично у человека сил нет, а публично говорить, что молиться публично не надо - силы есть, и ого-го какие! Целые потоки речей изливаются в защиту молчания! Долой большие храмы, долой религиозные организации, больше троих не собираться, с четвёртым непременно начнётся инквизиция, развращение власти, гниль. Христос миллиардной церкви не основывал!

Что Иисус на миллиард не замахивался - точно. Он вряд ли даже мог себе представить такое число - хоть и жил в империи, но был провинциальным плотником. Однако, Он выбрал Двенадцать - выбрал из нескольких десятков учеников не для того, чтобы уменьшить количество, а чтобы бесконечно расширить, потому что дюжина символизировала как раз миллиард - двенадцать колен Израиля это и есть полнота человечества. С психологической точки зрения, дюжина мужиков - вполне человечество, по разнообразию темпераментов, идеалов и способностей. Так что "двенадцать" - это очень много. Это уже с трудом влезет на 16 квадратных метров. Тайная вечеря точно требовала раза в три больше места, потому что там торжественно возлежали - а каждое ложе размером-то с канцелярский стол.

Так что на вопрос, какого размера должна быть религиозная организация, надо отвечать, как Линкольн отвечал на вопрос о том, не длинноваты ли у него ноги: "Достаточной длины, чтобы доставать до земли". Разного размера должны быть религиозные общины и структуры. В разные этапы жизни человек может (а иногда и должен) выходить на площади разного размера. Иногда вообще должен не выходить. Как не всегда надо говорить, иногда - и помолчать. Однако, всё равно остаётся принципиальная разница между тем, кто решил помолчать, и тем, кто не умеет говорить. Между умолкнувшим в ссылке Иоанном Златоустом и немым "маугли". Большинству людей быть златоустами не грозит, а вот немыми - вполне, и спасение есть спасение прежде всего не от болтовни, а от немоты. С грехов болтовни - приказов, пустословия и т.п. - можно и нужно справляться не кастрацией языка. Слишком длинные предложения обычно лучше делить на части, но это совершенно не означает, что ни одно предложение не должно быть длинным, и что косноязычие с немотой спасает людей. Людей спасает Бог Слово.

ДЕТИ ОТЦА-ОДИНОЧКИ

Единственность Бога, когда она открывается, изумляет, восхищает, и тут человека подстерегает опасность. Единственность и единство хороши, потому что они Божии – и только. Всякое другое единство опасно, а часто просто кошмар.

Отчасти об этом говорит образ Вавилонского столпотворения: люди объединяются, чтобы подняться до Бога и заменить Бога своим единством. Поэтому верующие люди более остальных склонны опасаться всяких глобальных проектов единения. К счастью, сегодня человечество объединяется для чего угодно, но не для свержения Бога; обычно просто, чтобы легче было ездить в отпуск, удобнее торговать и писать письма.

Люди объединяются не так, как в империях – без насилия, оставляя вне объединения тех, кто сопротивляется (им же хуже, увы). Более того: объединяясь, люди жертвуют своей независимостью не для блага какого-нибудь властелина наверху, а для блага ближнего.

В Вавилоне империи все замирали и падали ниц при Навуходороносоре. Современная глобализация требует несколько другого: просто вести себя вежливо в присутствии другого, не говорить громко, не сорить семечками, не тыкать пальцем в непривычно одетого человека, в человека другого цвета кожи, с другим разрезом глаз.

Многим, однако, легче пасть на колени, чем перестать сорить семечками. Семечки-то лузгать и на коленях можно, а вот быть вежливым можно лишь стоя.

Единство нарастает не за счет стирания различий, а за счет подчинения различий жестким правилам общения. Тем не менее, по мере нарастания единства в политике и экономике кажется логичным нарастить единство и в религии. Разве не одному Богу молимся, не одинаково молимся?

Так сегодня аукается древнейшая разновидность религиозности - очень бесчеловечная - конформизм. Откровенно и одобрительно его описал ровесник Христа Сенека: "Мы обычно придаем немалый вес всеобщим установившимся сужденьям, и если так кажется всем, – это для нас доказательство истины. Например, существованье богов выводится, среди прочего, и из того, что мнение это вложено во всех людей" (Луцилию, 17). Позднее теологи разовьют это в утверждение, что само существование понятия о Боге доказывает существование Бога, но это софистика: существует масса нулевых понятий. Коммунизм, сипульки, вурдалаки... Чудо языка: свобода выдувать мыльные пузыри, творить несуществующее, которое остаётся несуществующим.

Именно вера в единственность Бога открывает множественность вер. И если в конце XIX века философ Уильям Джемс почему-то назвал книгу, в которой описывал схожий психологический опыт у верующих разных религий, «Многообразие религиозного опыта», то сегодня ясно, что многообразие – не оговорка, а реальность. Это разнообразие не стран, а людей, поэтому оно велико. Стран сотни, людей миллиарды. Религиозный опыт христианина и индуса различен, конечно, хотя психологические моменты могут быть похожи (психика-то одинаковая). Но религиозный опыт двух христиан из одного прихода разнообразнее. В полярных верованиях бросаются в глаза отдельные (и немногочисленные) совпадения. В пределах одной религии всё больше люди замечают расхождения. Раньше, когда на личную жизнь обращали внимания немного, этого не замечали. Предполагалось, что если Символ веры один, то и чувство веры одно. А на самом деле, у Папы Римского и его секретаря Бог один, слова одни, вера одна, а чувства вполне разные. В этом смысле единство разноверующих людей уже вполне осуществлено.

Мечтая соединить верующих по-разному людей в одну организацию, чтобы они вместе молились, не ссорились, делали добрые дела, мы заботимся об общении людей между собой. Но все-таки смысл религии и веры – в общении с Богом. Можно отлично жить вместе людям разных рас, культур, возрастов словно в Раю (на самом деле, нельзя, но пофантазируем), - но даже в этом идеальном случае останется у каждого из этих людей проблема отношений с Богом. Это хорошо видно у людей, находящихся в крайних точках. Какое дело подростку до того, едино ли человечество, коли у него вопрос о смысле жизни решается здесь и сейчас? Какое дело умирающему старику, сошлись ли православные и католики в одну Церковь, когда он пытается сойтись с Богом.

Современный человек хочет единства, но не всякого - он очень против колективизма и стадности. Стадо кажется слишком естественным, животным состоянием. Быть в стаде означает быть менее человеком. Церковь - тоже стадо, и в Церкви всё меньше людей. Семью считают проявлением стадного инстинкта реже - во всяком случае, семью из двух человек. И всё-таки даже этого опасения хватает, чтобы люди всё реже и реже женились и выходили замуж.

Конечно, и семья, и Церковь могут быть стадом. Человечество может быть стадом. Венеру Милосскую можно использовать вместо живой женщины. Нужно много дополнительных и сознательных усилий, чтобы не стать частью стада. Однако, не стоит и недооценивать человеческое в человеке. Сама боязнь стадности, общая для всех людей, показывает, что не так уж плохи дела. Скотина стадности не боится, и надо быть очень рассеянным, чтобы думать, что все вокруг хотят сбиться в кучу, а ты один Чайльд-Гарольд.

Если стадность сравнить с лужей, то человеческое общежитие - это стакан, в который налита вода. Форма может быть очень разной - ведь стакана на самом деле нет. Это сами собравшиеся люди придают своему собранию определённую форму. Вообще-то это совершенно неестественно и даже сверхъестественно - все равно, как если бы вода в луже вдруг поднялась в воздух и приняла форму идеального шара. Или хотя бы и не идеального.

Каждый отдельный человек склонен думать, что именно форма общежития определяет его суть, что есть какие-то внешние, нечеловеческие факторы, заставляющие общество быть таким или другим. Кто-то берёт и разливает воду - часть в стакан, часть в кувшин. Нет, любые формы - там, где речь идёт о людях - есть всего лишь пленочка, иногда очень тугая, но всё-таки абсолютно вторичная по отношению к человеческой свободе. Эта плёнка может окаменевать - ведь каменеют кораллы. Но всё-таки и каменные сердца когда-то были живыми.

Когда же спрашивают православного человека: "об ответственности православия (приходится сказать - русского) за 1000-летнее воспитание народонаселения "этой страны". Не в этом ли причина такой судьбы "этого народа"? И таких, самых последних, довольно зловещих поворотах в его умонастроении?" Решусь ответить публично: во-первых, неплодотворно мыслить внеличностными категориями типа "народ", "страна", "православие". Во-вторых, если уж так мыслить, то это народ отвечает за то, что он сделал с христианством, а отнюдь не наоборот.

Не стоит бояться того, что Церковь - стадо. Кто боится стадности церковной, тот очутится в стаде антицерковном, а это ничуть не лучше. Страх преодолевается полётом, а не ползанием. Да, некоторые формы религиозности - мёртвые. Но это означает лишь то, что жизнь поползла вверх. Стоят пустыми огромные храмы - памятники грандиозной попытке шагнуть на Небо по команде. Но зато всё чаще повторяется чудо, когда несколько молекул вдруг взмывают из лужи не по княжескому указанию, а непонятно почему, и сходятся вместе в утро Воскресения.

*

Пить в одиночку нехорошо, а веровать в одиночку хорошо. Но труднее, чем в одиночку пить. Начинается вера, конечно, в одиночестве, но если она остается в изоляции, то исчезает. Из двух опасностей: публичной веры и интимного неверия люди раньше предпочитали первую. Религиозное ханжество лучше искреннего атеизма по той же причине, по которой напускная вежливость лучше ненапускного хамства. От ханжества можно перейти к вере, да и не всегда публичная вера – это ханжество.  

Религиозная жизнь может совершаться в полном одиночестве. У самых религиозных людей она совершается в основном наедине. Нельзя целый день жить в храме. Городский интеллектуал, который много говорит об опасности публичной веры, вообще всякой публичности, который критикует верующих за показуху, за склонность к коллективизму, знает, о чем говорит: ведь он проводит наедине с собой намного меньше времени, чем любой монах. Он живет публично, потому что, даже оставаясь наедине с собой, с кем-то спорит мысленно.  

Верующий, даже когда молится в толпе, находится в более интимном пространстве, чем интеллектуал, когда он в своем кабинете. Поэтому деление на «общественное» и «частное» в религиозной жизни очень условно. К тому же, «частное» бывает разное.  

Одинок Робинзон Крузо, читающий свою Библии, произносящий свои молитвы – в полном одиночестве, без всякого Пятницы, с ужасом глядя на религиозность каннибалов, очень коллективистскую, сплоченную. Но одинок и любой из этих каннибалов, даже более одинок, чем Робинзон, потому что у Робинзона есть «я», а у каннибала, даже когда он абсолютно один, есть только сознание принадлежности к «мы».  

Коллективизм боится уединения, для него одиночество – смерть, и одинокого человека, который наслаждается этим состоянием, коллективистский человек склонен подозревать в принадлежности к какому-то такому коллективу, что хуже некогда. Индивидуализм, сознание своей личности кажется людоеду бесовщиной. Людоед ест ближних и дальних не для того, чтобы укрепиться в индивидуализме, а чтобы укрепиться в коллективизме. Съеденные им – живы в нем, он жив в них.  

Приключения веры переходят в приключения верующих, и это совпадает с переходом Ветхого Завета в Новый, прорыва к Богу всем миром, народом, коленом – в прорыв Бога к миру. Но если на небо можно ломиться коллективом, то небо не может прийти в коллектив, оно всегда приходит к личности. Тут и начинаются приключения верующих – приключения людей, каждый из которых может хранить Бога в одиночку, но не хочет. Приносить жертву Богу можно в абсолютном одиночестве – физически человек один, но, если он приносит жертву, он уже представляет все человечество. Это одиночество веры, одиночество абстракции, которой все равно – один человек или толпа. Но когда Бог приносит Себя в жертву – когда христиане собираются вспомнить о жертве Христа, тут одному быть невозможно, это всегда собрание многих, хотя каждый из этих многих абсолютно самостоятелен. Тут уже одиночество не веры, а верующих, одиночество конкретного человека, который потому и пытается строить отношения с ближними, что прежний, естественный коллективизм порушен, а сверхъестественный коллективизм – Церковь – не дается просто.

*

Люди, которые боятся духовенства, иерархии, религиозных форм, искусственного языка, неестественных церковных облачений, рассуждают очень верно, очень трезво и рационально. Да: духовенство, обряды, да вообще, "где твое или трое соберутся" во имя Божие, - всё подвержено жуткой коррупции. Всё рискует обратиться в источник насилия и лжи.

Последний вагон поезда тоже очень подвержен риску. При аварии он страдает больше прочих.

Однако, если его отцепить, это не решит проблему. Опасности будет подвергаться вагон, который был предпоследним. Такова цена вопроса о религии. От веры можно отцеплять религию, но в итоге просто вера будет уменьшаться, а все недостатки при ней останутся и, что самое скверное, уйдут глубоко внутрь, из формальных станут содержательными.

"БЕДНАЯ" РЕЛИГИЯ

Веру можно искать, но нельзя найти. Можно сочинить симфонию, но не догмат. Атеисты часто утверждают, что религию создать легко. Иногда с ними соглашаются некоторые верующие, чтобы обвинить инаковерующих в том, что их взгляды - искусственные, сочинённые, а значит - фальшивые. Сочинённая симфония, даже скверная, всё-таки музыка, а сочинённая религия - не религия вовсе.

Нельзя сочинить веру, но чувства, в которых вера проявляется, сочинять не нужно - они есть в любом человеке. Нет отдельного "религиозного чувства", есть бесконечное разнообразие ощущений и эмоций. Неверующий человек вполне может испытывать тот же восторг, то же благоговение, что и человек верующий. И даже большие - тот, кто тренируется на велотренажёре может больше потеть, чем реальный велосипедист, спокойно едущий по шоссе.

Религиозные чувства у нерелигиозного человека Михаил Эпштейн назвал "бедной религией". Это именно бедность, а не нищета - это не полное отсутствие религии, а религия-рудимент, религия-щетина. Человек довольствуется сознанием того, что "нечто" есть, и коллекционирует всё, что помогает пережить "абсолютное": музыку, картины, встречи, переживания. Одно решительно отвергается: Церковь. Тут проглядывают буржуазные корни "бедной религии" - во-первых, нежелание тратиться на Бога, во-вторых, нежелание тратиться на попов. Абсолюту не нужно ничего - иначе какой же он абсолют. А попам нужно слишком много, даже если им нужно всего лишь сказать пару слов на ушко. Так доходит до логического предела - до абсурдного предела - борьба за непосредственное общение с Богом безо всяких посредников. Посредники аннулируются - правда, общение с Богом тоже аннулируется, остаётся только "сознание того, что Абсолют есть".

"Бедная религия" (точнее, поскольку "религия" как система поступков и форм категорически отвергается, точнее говорит о "скудной религиозности") оправдана, как и всякая бедность, неприятием Маммоны. Когда о Боге начинают вещать с экранов телевизоров, в школах, в газетах, - хочется "прикинуться ветошью и не отсвечивать".

Любопытно, что на все прочие сферы человеческой жизни, это целомудрие не распространяется. Конечно, "бедная политика" существует, особенно в деспотических странах. В России только бедная политика и есть: без свободных выборов, без свободной прессы, без воли к свободе, но, как и в "бедной религии" со смутным ощущением, что и без внешних форм, без общения, без усилия - жить можно.

"Бедная религия" есть необходимая часть всякой религии. Если эта часть исчезает, остаётся лишь видимость веры. "Бедная религия" - то, что позволяет верующему человеку устоять в минуты сомнений, в часы страданий - а может, и на смертном одре. Быть "глубоко верующим" означает не обладать колоссальным религиозным богатством, а именно обладать твёрдой основой в виде "бедной религии". "Бедная религия" - вода, без которой невозможно существование клеток организма. Однако, разумеется, сама по себе вода просто испаряется, не образуя ни клеток, ни организма.

Бедная религия многим хороша, плоха одним - она боится не только богатства, но и нищеты. Бедняк не имеет лишнего (а ведь, по верному замечанию Уальда, необходимо только лишнее). Нищий не имеет насущного. Бедняк имеет чувство Абсолюта, нищий лишён и этого. Друзья Иова - бедняки, Иов - нищий. "Бедная религия" не может преодолеть ханжества и даже поощряет ханжество, которое приобретает в нём новую питательную среду - назовите это "минималистским ханжеством" или "бедным". Носители "бедной религии", при всей неприязни к клерикализму, отлично находят с ним общий язык, когда нужно защитить их собственность, их жизнь, их власть (а они отнюдь не нищие и не безвластные). "Бедная религия" одинаково усердно избегает и церкви, и пропасти. В молодости она предпочитает пивную, в старости - кафе.

Кажется даже, что бедняку труднее стать нищим духом, чем богачу. Богатая религия склонна обманывать других, бедная религия склонна к самообману. Против обмана восстанет другой, против самообмана восставать некому. Тот, кто слишком много кадит Богу, всё же прислушивается к Богу и может услышать: "Ах ты, сволочь, прекрати!" Тот, кто назвал Бога Абсолютом - не прислушивается и не услышит. К счастью, Дух дышит, где хочет, может Он фыркнуть и в душу бедного религиозника - но, конечно, тогда бедность пройдёт и начнётся богатство, которое только успевай тратить.

ДРАГОЦЕННОСТЬ БОГА И ЦЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕКА

Архаический человек не знает ценности, он знает лишь драгоценность. Драгоценность есть вещь в себе, ценность есть результат оценки вещи со стороны. Драгоценность исходит сверху, спускается по вертикали и обсуждению не подлежит, ценность – творится внизу. Драгоценность – понятие мифическое, ценность – позитивистское. Драгоценность есть проявление властности, ценность – проявление человечности.

Драгоценность – символ Средневековья. Жизнь целых стран определялась драгоценной Кровью Христовой, драгоценные церковные сосуды – но их величие и слава определялись не стоимостью, не количеством золота и не согласием верующих, а тем, что они были причастны к драгоценному Спасителю. Драгоценностям небесным соответствовали драгоценности земные – сокровища короны, драгоценные рыцарские мечи, великолепие аристократии. И эти драгоценности не были результатом торга или договора, но результатами завоевания и проявленной в завоеваниях высшей силы. Не человек, а нечто бесконечно высшее и славное было источником свойства «быть драгоценностью». Человек мог либо принять драгоценность Царства Небесного и его производных, либо отправляться в геенну огненную. Такое Царство небесное подобно не жемчужине, а ювелиру, у которого нет конкурентов и у которого каждый желающий вступить обязан купить бриллиант. Торговля здесь неуместна, ценность любого предмета на витрине – абсолютна.

В современном русском языке до сих пор нет слова, которое бы с уважением обозначало способность человека не только пользоваться ценностям, но оценивать, ранжировать по цене, договариваться о цене. Это лучшее напоминание о том, что все великие перемены, происшедшие на Западе со времён Эразма, в России остаются импортным товаром, прикрывающим восточный мир. Выражение «общечеловеческие ценности», запущенное Горбачёвым, воспринималось как издевательство: ценность в России определяется не человеком, а начальством. Если нечто ценно лишь в глазах частного человека, это – дешёвка. Ценно лишь то, что ценно для власти. Власть есть высшая ценность и источник ценностей. Самое очевидное следствие такой психологии: жизнь человека не есть ценность.

Власть как мерило ценности может быть секулярной, может быть религиозной, - это второстепенно по сравнению с тем, что эта власть античеловечна. Коммунистическое государство было бесчеловечно, потому что высшей ценностью был коммунизм. Пост-коммунистическое (или нео-коммунистическое) государство бесчеловечно, потому что высшей ценностью является безопасность. И не то беда, что безопасность не выше свободы, а то беда, что в обоих случаях сама власть определила, что есть высшая ценность. В обоих случаях, кстати, власть лгала – ей был неважен коммунизм, ей неважна безопасность, у неё была и остаётся одна ценность – она сама.

Нельзя доказать, что государство, власть не только не есть высшая и единственная ценность, но что «государство живёт ценностями, которое не оно создаёт». Способность человека определять, что ценно, есть не аксиома и не данность. Это ценность, которую человек должен создать – пониманием, духовным и культурным творчеством.

Религия кажется мощным тормозом на пути к человечности как способности определять ценность миру и тому, что в мире, и при этом не воевать с тем, кто оценивает мир иначе. В современном мире, как и прежде, слышнее носители религиозной власти, фанатики, убеждённые, что есть одна ценность – Бог, и повиновение им, Его непререкаемым пророкам. Они убеждены, что ересь – сами разговоры о том, что возможны разные иерархии ценностей, и что нравственные решения не спущены с неба, что с неба спущена возможность вырабатывать нравственные решения. Всё плохо, когда без их разрешения, и всё хорошо, когда с их разрешения. Развод плохо, если разводится молокосос по своей воле, и развод хорошо, если он даруется высоконравственной церковной инстанцией после двадцати лет изучения всех обстоятельств. Это островок средневековья в современном мире.

Впрочем, в России современность – островок посреди океана средневековья. Для такой «духовности» не существует слова, существует лишь знак. Нет общения, есть лишь распоряжения. Производимые по западным методикам опросы русских об их ценностях рисуют зыбучую картину, то слишком похожую на западную, то слишком отличную. Это неудивительно: бессмысленно спрашивать о личных ценностях человека, который отказался быть личностью, чтобы жить в отношениях власти. В такой стране свобода воспринимается как разрушитель всего ценного – поскольку ценна власть, а не свобода.

Конечно, такая религия – самозванка. Её ценность лишь в том, что кто-то согласился ей подчиняться. Такая религия – самозванка не всюду, конечно, но там, где придают ценность Евангелию. Новый Завет не просто меняет иерархию ценностей, ставя любовь выше веры. Новый Завет меняет способ общения Бога и человека: то, что православные богословы обозначили как «теозис», «обожение» и есть открытие в человеке способности и даже обязанности быть высшей ценностью, оценивать. «Мир», «шалом» Нового Завета – не результат завоевания, вторжения непререкаемого Божества, а результат распятия и воскресения, а следовательно, этот мир – не аристократический мир непререкаемого, а мир смирения и примирения с тем, что ближний – иной.

Понятие «ценности» исторически противоречило понятию «интерес», но это противоречие внутри общей системы ценностей – системы персоналистической. Едва лишь на горизонте появится тень системы безличной и бездушной, как становится ясно: общество как договор, уравновешивающий противоречивые интересы, есть лишь иное имя для общества как суммы непротиворечивых ценностей. Ценность и интерес – это причина и следствие, только вот что именно причина, а что следствие? В одной и той же религии – во всяком случае, в христианстве – Бог может осмысляться как высшая ценность, а вера – как интерес к этой ценности, вытекающий из неё, а может и наоборот. Боговоплощение есть вхождение высшей ценности в мир в обличьи бесценного – бесценного не как «сверхценного», а бесценного как «совершенно не ценного».

Вера в Иисуса, которой Он так жаждет, есть прежде всего интерес к Нему (а иногда, впрочем, в самому себе, больному, но любимому), а уже потом признание Его Божественности («ценности»). Христианство есть постоянное соскальзывание в религиозность антиперсоналистическую, ставящую ценность выше интереса, а потому убивающего и ценность, не нуждающегося более в человека как источнике ценности. Но христианство и есть постоянная победа над антиперсонализмом, который знает цену Иисусу – неважно, 30 ли это серебреников или царственное достоинство Царя Мира – знает цену Иисусу, а потому не знает ценности ни Иисуса, ни тех, ради кого Он родился, умер и воскрес.

Одним религия интересна и ценна тем, что Бог – непререкаемая и высшая ценность, перед который должен преклониться и неверующий. Другим религия интересна и ценна тем, что Бог открывается свободным и открывается свободно, а потому не считает неверие грехом, подлежим наказанию, дискриминации либо развеиванию. Вера – ценность и для закона, и для благодати, но Закон защищает эту ценность и навязывает, а благодать защищает возможность не принимать веру и необходимость принимать веру как жизнь, а не как Закон. Закон отождествляет абсолютное с объективным, не считает возможным доверить хранение абсолюта – личности. Благодать считает кощунством доверять абсолютное – объективному (например, Бога – государству). Христос доверил Себя не сильным, а слабым, их интересам, их ценностям.

Откровение о Христе есть победа не только над смертью – смерть не самое страшное. Откровение о Христе есть победа над безжизненностью «государства», «социума», «церкви», - всего, что порабощает человека, претендуя представлять его интересы помимо его воли. Общество и государство – не могут умирать и жить, а потому они не могут «терпеть», «созревать», тем более диктовать и определять человеку, который один может как умереть, так и жить вечно. Христос ценен тем, что раз и навсегда напомнил человечеству, что хаос и релятивизм преодолеваются не униформностью и объективированием, а  примирением через открытие в другом высшей ценности.

БЛАГОГОВЕНИЕ

Благоговение есть разновидность страха, но это не страх стать жертвой, а страх сделать другого жертвой. Защитники войны, смертной казни и прочих способов отвечать насилием на зло последнее своё оправдание находят в лозунге  «Убивать с любовью» или, по крайней мере, «Убивать бесстрастно». Это психологические абсурды, самообманки. С таким же успехом можно призывать к бесстрастному прелюбодеянию. Наверное, джентльмен в публичном доме совершает прелюбодеяние не с теми чувствами, которые джентльмен считает страстыми. Однако, даже в публичном доме прелюбодеяние есть прежде всего страсть к прелюдеянию, а не к человеку, с которым прелюбодеяние совершается. Убийство, даже на войне, есть прежде всего убийство, а не «полагание души за ближнего своего». В убийстве может не быть страсти как эмоции (хотя сомнительно), но уж чего точно в нём нет - это благоговения. Насилие неблагоговейно, оно не боится за другого.

Благоговение есть страх сломать или повредить, хотя бы испачкать священный предмет. «Обращаться благоговейно» означает обращаться так, чтобы исключить возможность порчи: нести осторожно, прикасаться мягко. Благоговейно, конечно, можно относиться и к абстракции – собственно, благоговение всегда относится именно к абстракции, к потенциальному, а не к явному. Поэтому можно благоговейно относиться к «сану». Поэтому высшее благоговение – осторожное, архибережное отношение к другому человеку, причём такое «архи», чтобы не смутить другого человека именно «архибережностью», чтобы благоговейное поведение было не вызывающим, не подчёркнутым, а естественным.

БЛАГОЧЕСТИЕ

"Благочестие", - одно из древнейших проявлений религиозности. В русском языке это слово близко к "набожности", однако "набожность" прежде всего - молитва, усердие в произнесении молитв. Благочестивый человек может и не молиться. "Благочестивые государи" обычно предоставляли это делать другим. "Благочестие" князя Владимира было в том, что он заставлял креститься других, а не в том, что он молился ("благочестие его со властию сопряжено"). Благочестие - русское проявление того свойства, которое римляне называли "пиетас". "Пиетас" это гармония единицы и целого, человека и семьи, рода, государства, вселенной. Такого рода благочестие составляет холст, на котором пишется панорама мировых религий. Некоторые участки этого холста закрашены очень густо, кое-где дырки (в России, в России), кое-где холст виден отлично - например, на Востоке. Существует "путь Неба", "дао", и благочестивый человек следует этому пути: почитает предков и начальство, в нужное время сеет хлеб, в нужное время убирает. У римлян эта "пиетас" породила "право" как регулятор отношений между частью и целым.

Ветхий Завет изначально закрашивает эту идиллию тревожными красками: главное не в благочестии, а в том, чтобы не ходить "на путь нечестивых". Мировая гармония великая штука, но трещина греха делает главной задачей борьбу с грехом и веру в Того, Кто важнее и гармонии, и греха. В Новом Завете "благочестивые" - и аудитория Христа, и вечный объект Его насмешек. Иисус тоже предлагает "путь", но это не путь к гармонии, это путь лично за Ним и с крестом на спине. Неудивительно, что словом "пиетас" (в итальянском произношении "пьета", с ударением на последний слог) в конце концов стали называть изображение Богоматери, оплакивающей умершего Сына. Уже в позднюю античность слово "пиетас" стало оозначать "сострадание".

"ПОЛНОТА ЦЕРКОВНОЙ ЖИЗНИ"

Людям, впервые приходящим к Церкви, обычно дают три совета: молиться, читать Евангелие и посещать храм. Молиться хоть чуть-чуть, хоть на бегу, но по возможности и утром, и вечером; читать Евангелие хотя по строчке каждый день; заглядывать в церковь не реже раза в месяц.

Это - ужасно мало. Человек, десятилетиями живущий «полнокровной» церковной жизнью, ужаснется при мысли о том, что ему могут запретить ходить в храм ежевоскресно, что у него отнимут молитвослов и возможность утром и вечером помолиться Богу минут по десять-двадцать, а то и по тридцать. Такого человека не надо сажать в тюрьму. Лишите его Библии, книг о вере, написанных Святыми Отцами, да и просто умными и благочестивыми людьми - и он огорчится, как заключенный, наказанный лишением передач с воли.

Два состояния этапа духовной жизни соответствуют, казалось бы, старту и финишу, зерну и колосу. Нетрудно подобрать аналогию и из жизни Церкви как богослужебного организма. Таинство крещения в случае необходимости может совершаться так же, как восемнадцать веков назад, с произнесением слов: «Во имя Отца - аминь; и Сына - аминь; и Святого Духа - аминь». Причем, если нет священника, совершить таинство может и мирянин, а если нет воды, то ее можно заменить снегом, песком, слезами - все равно это будет таинство в его самой сжатой форме, столь же действительное, как и сегодняшнее, с пространными молитвами, с троекратным погружением в купель и так далее, и тому подобное.

Но именно сравнение духовной жизни личности с богослужением обнаруживает, что и там, и здесь нельзя говорить об эволюции, о восхождении от сжатого к развернутому, от простого к сложному, от низшего к высшему, от неполного к полному. Ведь современное богослужение - во всех церквах и номинациях христианства - является более простым и сжатым, чем пять веков назад. Если строго соблюдать церковный устав, то всенощное бдение, к примеру, будет подлинно всенощным - длиться не менее десяти часов против нынешних двух-трех. Православные любят рассказывать друг другу, что где-то в заморских странах есть обители, где все совершают по чину; при этом глаза рассказчиков и слушателей загораются каким-то мечтательным светом. Всякий вздыхает по такому благолепию, но никто не торопится к нему уехать или хотя бы водворить это благолепие у себя. Те же люди, которые мечтали бы восстановить церковный устав во всей его полноте, возмутились бы, если им сказать, что они менее православны, пока этот устав соблюдают отчасти. Потому и не восстанавливают, что полнота православности отнюдь не прямолинейно зависит от полноты чина.

Полнота не обязательно связана со единообразной скрупулезностью, детальностью и в личной жизни христиан. С одной стороны, многие святые - особенно монашествующие - несравненно более времени уделяли молитве, богослужению и благочестивому чтению, чем самые усердные из современных христиан, среди которых невозможно не быть и святым. С другой стороны, многие святые позволяли какой-то одной стороне христианского подвига разрастаться за счет других. Были отшельники, практически отрезанные от совместной молитвы, от храмового богослужения. Много было святых практически ничего не читавших. Не было, конечно, святых не молившихся - но молитвенные пути святых разнообразны до несовместимости. Невозможно ведь совместить целодневное чтение Псалтири с целодневным же повторением молитвы Иисусовой, а постоянное воспевание гимнов Богу - с постоянным безмолвным обращением к Нему же.

Почему и для чего это возможно? Как вместить это в себя, не раздувая лень (все равно и без «этого всего» можно спастись; нет старта и финиша - так чего бегать), или гордыню (все равно, классическую - я лучше их, ибо «все это» соблюл, или модернистскую - я должен сам определить, что мне потребно)? Как это осознать, чтобы не смущались ни сердце, ни разум?

В христианстве нет ничего «этого» - в христианстве есть только Христос. Полнота церковной жизни не там, где полностью соблюдаются уставы, чинопоследования, заповеди - а там, где Христос. Неполнота церковной жизни не там, где короче утренние молитвы или срок говения, а там, где нет Христа. Человечество всю религиозную жизнь вело на законническом этаже, где две двери: на одной написано «Строгость», на другой «лень». Бог спас нас, возведя на этаж, где одна дверь - и на ней написано «Христос». Не дисциплина и не разболтанность делают Церковь Церковью, а Христос. Христос - воскрес; из этого столь привычного возгласа следует вывод, о котором мы часто забываем: наш Господь - жив, Он распоряжается в нашей жизни, Он решает, чему расти, а чему ужиматься.

Жизнь христианина - наслаждение, ибо она есть жизнь с живым Богом, Который неподвластен человеку и не властвует над ним, а с ним живет. Господь непредсказуем, и потому интересен. В христианской жизни есть свой богослужебный и нравственный Закон, Закон Библии и уставов, но этот закон не доходит до самого верха, не он делает эту жизнь полной. До краев христианская жизнь наполнена Христом, а не Законом, будущим, а не прошлым, она исполнена ожиданием и надеждой, а не вычислением траектории полета по прошлым линиям. Христианская жизнь - наслаждение, потому что из нее изгнан ученический страх получить двойку за несделанный урок и потому что она наполнена уроками, которые делают нас людьми, усыновленными Богом во Христе Иисусе.

ОБРЯД

*Задали мне вопрос, который имеет не только частный интерес: "Чтобы быть православным надо верить, что многие действия, вроде "манипулирования" трикирием и дикирием во время праздничных богослужений имеют какой-то смысл, а это для меня трудно. Более того, мне трудно поверить, что и многие другие верующие, например Вы верят в это. Я был бы благодарен за разъяснение".

Смысл обряду придает не вера, а единоверцы. Часть православных договорилась, что две свечи (на дикирии) символизируют богочеловечество Христа, а три (на трикирии) символизируют троичность Единого Бога. Часть православных договорилась, что три пальца, сложенные вместе в крестном знамении - символ троичности. А часть православных с этим не согласна. Но вера тут ни при чем. Жаль, что многие православные полагают, что нужно верить не только в неизменность Небесного Отца, но и в то, что какие-то детали богослужения неизменны, спущены с небес и подлежат такому же почитанию, как и Бог.

Люди такого типа встречаются не только в православии, а повсюду. Протестант, который убежден, что каждая запятая в Библии имеет высший смысл и что никакие научные исследования Библия недопустимы, а смысл ее познается лишь верой и благодатью, занимается точно тем же. В наши дни люди такого склада лишены возможности командовать, судить, посылать на казнь (раньше у них такая возможность была, они ею широко пользовались). Поэтому сильно их бояться не нужно, а больше нужно следить за тем, чтобы самому не принять за вечное что-то временное.

Вообще по мере прорастания Царства Божия, символов становится все меньше, обряды упрощаются. Возможно, это связано с тем, что Бог открывает человеку важность свободы. Древние люди одевались очень пышно, стараясь занять побольше места: кимоно, плащи, всевозможные украшения, турнюры. Но по мере продвижения от рабовладельческого и феодального сознания к такому, где больше ценят не власть над другим, а свою свободу, одежда становится компактнее. Самурай в парадном облачении занимает столько же места, сколько три американца в спортивных костюмах. Многие люди, вполне рабовладельческие в душе, но вынужденные носить костюмы демократической культуры, наверстывают это телодвижениями: например, садятся, широко раздвинув ноги.

Так и в религиозных обрядах. Они упрощаются, когда совершающие эти обряды люди начинают ценить свободу - не только свою, но и чужую. Пышное богослужение всегда очень иерархично, его нельзя совершить, если нет множества помощников, служителей, которые по-рабски быстро, точно, выносливо выполняют нужные процедуры. Христианское богослужение, ставшее очень пышным в эпоху феодальную, постоянно упрощается.

К сожалению, потребность в господстве, в рабовладении может быть реализована в интеллектуальной сфере. Тогда вера резко догматизируется, человек использует свои интеллектуальные способности для создания сложнейших конструкций, которые могут заполнить всю жизнь, объявляет их обязательными для спасения. Конструкции эти носят агрессивный характер, пытаясь так же вытеснить какие-то идеи, как пышная одежда вытесняет соседа, как чтение длинной цветистой молитвы вытесняет собственную духовную пустоту. Католик может вместо дикирия поклоняться борьбе с абортами, протестант - борьбе с индульгенциями, православный - борьбе с иконоборцами. Написать трактат легче, чем сделать дикирий. Трактат можно писать и восторгаться им в одиночестве, а дикирий требует хотя бы еще одного человека, который бы его подносил во время богослужения.

Это не означает, что идеальное богослужение - это богослужение-невидимка, идеальная вера - вера без слов и догматов. Хотя, конечно, замечательна безмолвная молитва наедине или вместе с друзьями (квакеры называют себя "обществом друзей" и молятся, усаживаясь в круг, безо всяких слов, дикириев и книг). Внутреннюю пустоту нужно не закидывать внешними символами, а заполнять внутренней жизнью. Однако, если эта внутренняя жизнь есть, человек спокойно относится к тому, что внутренняя жизнь должна выражаться во внешних символах, у него появляется чувство меры - то есть, способность соразмерять свой религиозный опыт с чужим и договариваться (часто без слов) о том, нужен ли в храме дикирий, да и какой храм нужен.

Смысл слова "обряд" противоположен смыслу слова "откровение". Откровение - это лишение покрова, разоблачение, раздевание. Обряд - это обряживание в одежду, это облачение. Эти противоположности совершенно неразрывны. Откровение рождает обряд, будь то откровение о Боге или о человеке. Обряд рожден потребностью помнить то, что открыто, и слабостью нашей памяти. Если бы человек все помнил, не нужны были бы обряды — но если бы мы все хорошо помнили, например, насчет угрозы смерти в Раю, не было бы и грехопадения, и человечества в том ненормальном виде, в каком мы его знаем и составляем.

У каждой семьи есть свои сокровенные обряды, в которые не посвящают посторонних и которые выражают совершившееся когда-то открытие друг друга - мужа и жены, сына и матери. Бывает обряд без любви и веры - не бывает любви и веры без обрядов. Человек, который полюбил, не может не выразить свое чувство внешне - и рождается обряд, хотя обрядом это никто не называет. Человек, которому открылась истина, одевает эту истину в обряд - и если это истина о Боге, то это религиозный обряд. Только рлигиозный обряд - это одежда, сшитая Богом. Он Сам, зная человеческую природу, облачается в видимое, умещается в наши игрушечные масштабы, снисходит к нам в движениях священников и в наших собственных движениях - а ведь даже поклон есть обряд, и поцелуй есть обряд. И когда обряд закостеневает, когда дубеет одежды Истина, Сам Господь легким и невидимым движением делает так, что обряд изменяется - вопреки всему человеческому консерватизму - чтобы лучше облегать Бога.

Один из самых вредных вопросов, задаваемых в связи с обрядом: "Действителен ли обряд, совершенный над неверующим человеком?" Это риторический вопрос, который, если продолжать сравнение обряда с одеждой, означает: "Если на палку одеть шапку, она что, думать станет?" Что больше волнует нас, когда мы задаемся этим вопросом? Какой ответ нас больше устроит? Обычно ведь этим вопросом задаются люди маловерующие или вообще не верующие в обряд, не желающие принимать в нем участия и пытающиеся найти своему нежеланию оправдание. "У меня нет веры - значит, обряд будет напрасен". В несколько иной форме этот вопрос звучит: "Действителен ли обряд, совершенный недостойным священником?" В обоих случаях спрашивающий, возможно, был бы только рад услышать положительный ответ: да, обряд сам по себе действителен, каким бы священником и над какими бы человеком он ни совершался. И, в зависимости от душевного состояния человека, один с радостью уклонился бы от участия в таком магическом акте, другой - с радостью на всякий случай крестился бы или причастился бы.

Церковь твердо отвечает - эта твердость стоила ей немалых трудов и борьбы - что обряд действителен, каким бы ни был совершающий его священник. Печать может быть золотой или медной - оттиск от этого не зависит. Совершая крещение детей, Церковь столь же однозначно положительно отвечает и на другую форму этого вопроса: обряд действителен вне зависимости от веры того, над кем он совершается.

Но следует внимательно вслушаться в слово "действительный", чтобы не погибнуть и правильно понять, о чем идет речь. Действительный - то есть, действующий. Обряд и облеченное в него духовное таинство действуют даже, если к нему приступили без веры, "просто" от лености, равнодушия или из кощунства. Закон земного тяготения действует, даже если вы не подозреваете о его существовании. Но это не означает, что закон земного тяготения есть магическое средство, всегда готовое к вашим услугам. Если вы спрыгнете с самолета без парашюта, вы вспомните, что не только закон Ньютона, но и вы сами должны действовать - но будет уже поздно. Таинство действует - и горе человеку, который бездействует, уповая на действенность благодати. Рано или поздно он будет разорван на клочки как перегревшийся котел, из которого не нашел должного выхода пар. Вот почему Церковь, зная о безусловной действенности всякого таинства, не жалеет времени на молитвы во время крещения младенца, вот почему она подчеркивает, что центральное таинство, наименее понятное и требующее наибольшей веры - Евхаристия - может быть "в суд или во осуждение". Действенность таинства не облегчает, а усложняет нашу жизнь в обряде: мы должны успевать бежать за стремительном мчащимся поездом, к которому опрометчиво себя привязали. Или - если речь идет о ребенке - должны помочь ему не отстать от этого поезда. Сколько трагедий в жизни отдельных людей и в мировой истории объясняются всего лишь легкомысленным отношением к обряду. Иногда такое отношение называют "магическим" - но надо помнить, что таинства действительно магичны именно и только в указанном выше смысле. Дикость и варварство начинаются, когда мы магически относимся к магизму.

Одежда нечто скрывает, и обряд нечто скрывает. С одной стороны, обряд скрывает некоторое знание о Боге. Поэтому многие люди, стремящиеся к Истине, презирают обряд. Но Бог есть такая Истина, что никакой обряд ее скрыть не в силах, а вот без обряда будет плохо — не Богу, а нам. Одежда ведь скрывает не только чужие достоинства, но и наши недостатки. Обряд, как и всякий этикет, прежде всего скрывает человеческие недостатки. Выбирать приходится не между обрядом и откровенностью, а между обрядом и хамством, причем прежде всего — своим собственным хамством.

Обряд противостоит болезни — раздробленности человека. Мы думаем одно, говорим другое, чувствуем третье. Психологи советуют обращать внимание прежде всего на жесты, выражающие чувства, а не на слова, выражающие мысли. Если человек поддакивает, но при этом (невольно) отрицательно качает головой, в разведку с ним лучше не идти. Мы можем уверовать в Бога головой, но тело наше, сердце наше будет сопротивляться, мы будем мучаться от раздвоенности — а если не будем мучаться, значит, мы не замечаем раздвоенности, это еще хуже.

Бог еще деликатен, Он молчит и прощает. Но когда мы удивляемся, почему люди словно невпопад нам отвечают, реагируют на наши поступки не так, как следовало бы, мы не понимаем, что люди-то отвечают не только на слова и дела, но и на жесты, на запахи, на какие-то бессознательные наши движения. Мы протягиваем нищему хлеб с таким выражением лица, словно хотим его отравить, а удивляемся, почему нищий вместо благодарности что-то буркнул. Да мы бы на его месте просто убежали от такой милости.

Обряд помогает ввести наше подсознание в какие-то пристойные рамки, чтобы поменьше вредить себе и окружающим. От болезни раздвоенности он лечит обратной связью: кто делает вежливые жесты и говорит правильные слова, тому намного легче полюбить ближнего, чем откровенному, развязному хаму. Мы боимся обряда, потому что видим в нем привязь, но привязь — это наша невоспитанность (в том числе, в духовной сфере), а обряд есть искусство медленного, аккуратного отвязывания — в противоположность тому, что называется “отвязность” и что является еще одной, самой худшей из всех возможных привязей.

* * *

Большинство людей понимают, что "обряд" - это одежда, которая - как и любая одежда - компенсирует слабости человека. Библия говорит о том, что одежда появилась как средство против гордыни и стыда, составляющего изнанку гордыни. Человек - греховный человек, падший человек - так же не может справиться с наличием другого человека, как не может справиться с холодом или зноем, ветром или дождём.

Конечно, другой человек не виноват, что оказывается для меня чем-то вроде природного бедствия. Так и природа не виновата, что она - свободна, а не какой-то дисней-ленд для человечества.

Обряд защищает человека от величия Бога, он как спасительный жилет - держит на волнах бушующего моря. Можно веровать без обряда. Многие пробовали - и кончали на дне, причём не понимали, что утонули. Возможно, утопленник полагает, что если у него колышатся волосы, так он вполне живой?

Есть и меньшинство людей, которые воспринимают обряд как одежду не человека, а Бога, как часть мировой гармонии, проекцию мироздания на человеческое поведение. Такое восприятие обряда так же понятно и простительно, как отсутствие чувства юмора или метафорического мышления. Способность чувствовать условность отсутствует и у того, кто не видит условности в обряде - или в стихах, или в каламбуре, не понимает природы сравнения, метафоры - и потому отрицает обряд или поэзию, и у того, кто не видит - и потому обожествляет обряд, поэзию, метафору.

Настоящий обрядовер не тот, кто не видит в обряде смысла и исполняет обряд механически из каких-то корыстных, магических, суеверных побуждений. Настоящий обрядовер тот, кто видит в обряде смысл и этот смысл абсолютизирует.

Обрядопоклонство подчёркивает, что обряд не есть одежда, а есть одно из измерений духа, и лишить невидимое, духовное этого измерения - такой же вздор, как считать двухмерный чертёж дома настоящим домом и делать вид, что живёшь в чертеже. Комично, что заканчивается это обожествлением именно одежды. В современном мире это крайне распространённое явление и среди мусульман, и среди иудеев, и среди христиан - разумеется, среди меньшинства, но какое напористое и самоуверенное это меньшинство. Тысячелетиями иудеи, мусульмане, христиане не придавали одежде особого значения, и брюки (по именем портов) были нормальной одеждой у христианок многих древних народов, а длинное платье - хитон, подрясник - нормальной одеждой для многих мужчин. В современном мире свободен человек и свободу эту использует, чтобы выдумать себе правила на то, что отродясь правилами не регулировалось - вот и появляется "православная одежда", "истинно мусульманская одежда", с точки зрения нормальных верующих - карнавал и ролевая игра.

Вопрос об обряде глубже одежды. Слово "обряд" вовсе не означает "одежда", которую обозначали раньше словом "облачение". Обряд - от слова "ряд", а это у индоевропейских народов обозначение меры, порядка. В этом смысле "обряд" - довольно точный аналог "ритуала", в котором тот же корень, что в "арифметике" ("аритметике"), ритме и ритмике. Обряд есть внешнее оформление определённого внутреннего порядка, лада, гармонии. Обряды древних земледельцев были предельно строго регламентированы, чтобы соответствовать ритму нормального - для урожая - природного цикла. Соответствовать - и вызывать этот ритм. Обряд - это прежде всего магия, заклинание жестом и словом, приведение мироздания в порядок. Мироздания, космоса, а вовсе не человека! Такова архаика, обрядопоклонство модернистское есть магия, обращённая на человека, пытающаяся его привести к определённому ритму и ладу. Приводит - только это ритмика фарисейства. Неслучайно обрядопоклонство всегда старается держаться подальше от Книги, будь то Пятикнижие Моисеево, Библия или Коран - и проближе к тому, что Иисус бесцеремонно обозвал "преданием старцев", что попахивает "старческим слабоумием". Есть что-то старческое в попытке восполнить забытый смысл и утраченную силу - расписанием, уставщичеством.

Ритм во вселенной, конечно, существует. Вселенная переполнена ритмами, большинство из которых очень простые, но среди которых есть и сложные. Ритм тем сложнее, чем сложнее организовано существо. Ритм, существующий внутри камня или планктона, намного проще ритмов солнца или кита, хотя Солнце одно, а камней много, китов же всегда в миллионов раз меньше планктона. Ритм человека бесконечно сложен, а ритм Божественного попросту не поддаётся познанию или даже восприятию. Обряд и становится богохульством тогда, когда претендует на соответствие этому ритму, этой гармонии (не говоря уж о наивных попытках заставить Бога двигаться в такт движениям своего кадила).

ВПРИПРЫЖКУ К БОГУ

Во многих культурах принято украшать церкви и утварь. Одно объяснение предлагает воинствующий антиклерикализм: золото и драгоценные камни ассоциируются с властью, следовательно, Бог для тех, кто украшает храмы золотом, это прежде всего начальник, властитель, деспот, тиран, фюрер...

Между тем, золото и драгоценные камни могут иметь разные значения. Зачем женщине дарят драгоценности?

Украшение очень часто и даже чаще всего - проявление любви, а не страха, избытка силы, а не слабости. Когда ребёнок идёт и подпрыгивает, то не потому, что боится наказания за спокойное хождение, а потому что как раз ничего не боится (возможно, зря). Так и религия - обряды, архитектурные излишества, поведенческие лишательства - это не от страха, это от радости. Так что почти всегда золото в храме - как серебряный костылёк у иконы, пожертвованный в благодарность за выздороволение.

ТЕЛО И ДУХ

Телодвижения, а не слова, выразительнее всего – но выразительны только для тех, кто владеет словом. Телодвижение выражает слово лучше, чем само слово себя выражает. Слово «Рождество» ничто без рождения тела Иисуса.

На литургии люди стоят, сидят, становятся на колени. Это всего лишь телодвижения.

Стоять на языке власти, авторитета – «естественный жест уважения к власти» (свящ. Джон Макнамара, авторитетный римо-католический литургист, интервью 19.5.2009, «Зенит»).

Стоять на языке веры – тянуться к небу за благодатью, подыматься вместе с поднявшимся («воскресшим») из гроба Иисусом. Так говорил о смысле стояния во время литургии Василий Великий («О Святом Духе»). Говорить, объяснять было нужно – ведь литургия есть пир, а на пиру в одних культурах сидят, в других лежат, в третьих бедняки сидят, богачи лежат, но стоять – нигде не стоят. Обычай есть стоя на приёмах возник в Новое время и, весьма вероятно, он – перенос стояния на богослужении в сферу светской жизни.

Василий Великий не просто «объясняет». Он пытается передать свой опыт, очень полнокровный, а потому противоречивый: он сам чувствовал одновременно, что стоит, потому что тянется к будущему, к вечности – и потому что будущее уже наступило и заставило его подняться.

Сидеть – не менее противоречивый жест. Это жест ученика в культурах, где учитель стоит – и жест учителя в культурах, где стоят ученики. Первые христиане сидели, когда читалась проповедь (на Тайной вечери ученики, стоит помнить, лежали – «возлежали»).

Встать на колени – жест крайне личный. Это не почтение и не признание рабского, униженного состояния – это покаяние. Встаёт на колени тот, кто хочет с колен подняться. Поэтому у католиков на колени встают в самый важный момент литургии – когда, собственно, вспоминают Тайную Вечерю. «Самый важный» понимается при этом как «у последней черты». Сейчас всё простится» Поэтому у православных запрещается вставать на колени именно в этот самый момент – потому что «самый важный» расшифровывается как «за последней чертой». Уже всё совершилось! Все грехи прощены! А поскольку в современном мире запад и восток перемешаны, то очень часто теперь и православные становятся на колени во время Евхаристии. Иногда это запрещают, ссылаясь на того же Василия Великого, который говорил, что на колени человека ставит тяжесть грехов, на Никейский собор, который особо запретил каяться – то есть, становиться на колени – по воскресным дням. Праздник, мол! Но постепенно и опускание на колени стало – во всяком случае, в храме – выражать не покаяние, а почтение. Где власть преобладает над любовью, там всё разнообразие ассоциаций и символов сводится к почтению.

Бороться с этим означает не желать осваивать новый язык, убеждать человека, что он говорит «неправильно», тогда как в языке не бывает «правильно», бывает лишь «понятно» или «непонятно». Всем понятно, что на колени во время Евхаристии опускаются не как перед Судьёй, а как перед Любимым.

Прямота есть способ достичь кратчайшего пути между двумя точками. Только человек не точка, а многоточие, причём бесконечное. Поэтому простота в человеческих отношениях отличается от простоты в соединении деталей механизма. Поэтому богослужение не всегда "просто". Отношения с Богом - просты и прямы, но богослужение есть совместные с другими людьми отношения с Богом. А раз с другими - значит, неизбежны сложности. В современном мире религия часто открывается "с нуля". Человек "приходит к вере" и удивляется: почему религиозная жизнь так сложна? Бог проще религии! Религия должна быть достойна своего Бога! Всё верно - только Богу не нужна никакая религия, ни простая, ни сложная. Богу нужны человек, точнее - люди. Тут уже кратчайшая линия - далеко не всегда прямая. Чаще лента Мёбиуса. Даже в своей личной религиозной жизни человек может достичь арифметической простоты лишь на очень коротком отрезке. Где человек верует более нескольких дней, там уже в его духовной жизни появляются разнообразие, сложность, противоречивость. Тем более - в отношениях с другими. Так в любви между мужчиной и женщиной всё начинается с простоты соприкосновения, взгляда, объятия, но продолжается в цветущей сложности быта, детей, карьеры, старения, семейных традиций, множества воспоминаний, переплетающихся с надеждами в сложнейших узор.

Вновь и вновь в религиозной жизни появляется порыв всё упростить и вернуться к "первоначальной простоте". Таков был посыл протестантизма (хотя сам Лютер "упрощенцем" отнюдь не был и в сравнении с нынешними своими последователями кажется чрезвычайно сложным, да и просто католиком). Этот порыв справедлив и сложность церковной жизни должна включать в себя жажду простоты и умение быть простым внутри сложности. Однако, простота - внутри сложности, прямота - внутри гибкости, иначе будет обижен человек. Прямота и простота - черты, уместные в армии, но не в Церкви, задача которой выполнять не приказы человеческие, а заповеди Божии, не приказы убивать, а заповедь любить.

*

Верующий, который придаёт слишком большое значение формам религиозной жизни, рискует стать атеистом: зима бывает не только для нудистов.

Учёные различают обряд-ритуал от обряда-церемонии: ритуал - средство, церемония - цель. Обрезание - ритуал, жертвоприношение - церемония. Получение паспорта - ритуал, предъявление паспорта - церемония. Христианские таинства можно так же разделить: крещение - ритуал, покаяние - церемония. Ритуал преображает, церемония подтверждает: да, это тот самый, преображённый, вот его преображение и проявляется.

Перескочить через ритуал нельзя. Человеку физически нужно сделать первый шаг, а психологически нужно, чтобы этот первый шаг был единственным. Бывают Дон-Жуаны, которым нравится повторять первый шаг снова и снова, но даже им важно, что это - именно первый шаг. Некоторые русские искатели веры крестились по дюжине раз за свою жизнь, но именно потому они так поступали, что каждое крещение считали единственным. Если бы креститься надо было регулярно, каждую неделю, это был бы уже не ритуал, а церемония. Захотел бы Дон-Жуан жениться на новой девушке обязательно каждый вторник, независимо от того, нашлась такая, чтобы нравилась, или нет?

Ритуал непредсказуем, церемония более чем предсказуема. Точнее, ритуал переводит человека из царства неопределённости в царство ясности, из мрака в свет. Проблема в том, что момент перехода - не определить. Иногда это раздражает человека, ищущего ясности: хочется стать христианином, а веры всё нет и нет. Иногда это раздражает того, у кого ясность есть: "Ты же русский - так и крестись!" Понятно, что это ложная ясность, подменяющая Иисуса Русью, будущее - прошлым. Ритуал крещения открывает святое будущее, обряд покаяния закрывает греховное прошлое. Одно не только не исключает другого, но и требует другого, и пытаться подменить переход из настоящего в будущее переходом из прошлого в настоящее означает возвращаться в доисторическое прошлое.

Человек часто ищет особого человека для ритуала, особого - для церемонии. Крестил Иоанн Предтеча, а исповедь принять может любой сельский батюшка. За советом жениться или нет, едут к легендарному старцу, а венчать как раз старец права не имеет (как монах), а приходской священник, совершенно ничего о женихе с невестой не знающий - обвенчает.

Нетрудно заметить, что человек в Церкви часто стремится стереть различие между обрядом-ритуалом и обрядом-церемонией. Так появляются торжественные отмечания свадьбы серебряной, золотой, а то и какой-нибудь оловянной. Так покаяние из однократного события, каким оно было на заре истории Церкви, становится не только многократным, но даже регулярным - ритуал превратился в церемонию полностью. Иногда наоборот: есть христианские общины, в которых Евхаристия из еженедельной церемонии превращается в ежегодный ритуал, да и тот считается не повторением, а лишь отдалённым напоминанием о той, первоначальной Евхаристии. (Иисус, напомним, просил совершать Евхаристию в память не о Евхаристии, не о Тайной Вечере, а о Себе Самом).

Может быть, в идеале ритуал и церемония должны совпадать. Совпасть, однако, они не могут. Похороны всегда будут только ритуалом - единственным для их главного участника. Хоронить себя в последний вторник каждого месяца невозможно, хотя иногда хочется, и Великий пост - нечто вроде игры в похороны. Современный человек - это человек на пути от церемонии к ритуалу, он устал от регулярных процедур, он жаждет уникального, "экзистенциального", прорыва к сути бытия, подобного остроте предсмертного опыта. Прорыв этот осуществим - именно опыт прорыва возвращает церемонию в жизнь современного человека, потому что, оказывается, обряд не попами выдуман, он и есть - экзистенциальный опыт, пойманный за хвост, пытающийся вырваться, но вместо этого подымающий охотника за собою в воздух.

Владимир Федоров в очерке о смертной казни (Российская газета, 29.5.1998) цитирует слова американского писателя Байрона Эшелмана: "Лишь ритуализация казни позволяет психологически ее вынести. Без ритуала приговоренный не смог бы "сотрудничать" с палачом ... свидетели экзекуции не смогли бы думать о завтрашнем дне". Та же функция у ритуала в духовной жизни: столкновение с Жизнью требует, может быть, еще большего напряжения и большей строгости, чем столкновение со смертью, потому что смерть есть мгновение, а Жизнь – Вечность.

СУЕВЕРИЯ

Законы духа сложнее материальных. Тут действие не равно противодействию, тут действие - это действие, а противодействие - ничего не значит. В материальной жизни, как пошутил один сатирик, "нельзя что-либо отчистить и при этом ничего не запачкать". В духовной жизни всё отчищается легко и просто, и проблемой является не какое-то чужое, внешнее зло, а лишь собственный грех. Если кто-то произведёт над куском мяса или над плошкой риса некие пассы и скажет, что сей кус мяса и сия плошка риса посвящаются черноте, грязи и пресуществляются в тело сатаны, то из этого ничего не воспоследует по ряду причин. Во-первых, сатане ничего такого не нужно, и всё сие производится от человеческой вздорности, а не от сатанинской злобности. Во-вторых, даже если бы сам князь тьмы действительно что-то проклял, достаточно одного слова любви, одного безмолвного благословения, чтобы это проклятие снялось и проклятым можно было пользоваться безбоязненно.

В современной жизни страх перед осквернением отчасти вызван тем, что обычный человек вырастает с позитивистским, псевдонаучным убеждением, что материальное вообще не связано с духовным, что материальное всегда нейтрально. Когда мы открываем для себя Бога, мы открываем и возможность связи материального с духовным. Именно на этой стадии возможен сбой: человек не столько радуется благодати, которая освящает мир, сколько боится некоей антиблагодати, которая якобы оскверняет мир. В результате человек подменяет веру суеверием: он думает, что благодать освящает механически, как и осквернение действует механически. Он полагает, что достаточно что-либо перекрестить, чтобы это стало святым и чистым. Он полагает, что если позу йоги изобретатель связал с почитанием какого-нибудь индуистского божества, значит, эта поза проклятая и антихристианская. Если какой-нибудь рис "освящен" кришнаитами, значит, это проклятый рис. Если в сказке говорится о ведьме, значит, это сказка ведьмовская.

На самом деле, и благодать действует не механически: нужно движение человеческого сердца и движение Бога, чтобы освятилось то, над чем совершили крестное знамение. Не всё, на чем написано "Церковь", - подлинно Церковь. Точно так же не всё, на чем написано "колдовство" - служение злу. Сказка про школу колдунов это всего лишь сказка. Человек, который играет в волшебника, - не противен Богу и даже может своей игрой проповедовать именно Бога. Бывают люди, которые всерьёз изображают из себя колдунов, - но обычно они вовсе не колдуны, а лишь психопаты, безобидные для окружающих. Для психопата-"православного" психопат-"колдун" тоже не опасен, хотя они дерутся и отчаянно спорят. Но они бы и в одиночке сидя, точно так же спорили бы и бросались на стены, лишь бы оказаться в состоянии драки. Бывают, конечно, подлинные служители Зла, настоящие сатанисты. Но уж они-то не используют никаких внешних символов сатанизма, они-то добры, часто они - иерархи Церкви. Даже и они, однако, не опасны для верующих, тем более - бессильны они против Бога и Его святой воли.

БОГОСЛУЖЕНИЕ

Когда общение жителей России с другими странами было заблокировано, когда «железный занавес» был опущен не только над иным пространством, но и над иным временем, особое значение приобрело то немногое, что напоминало о существовании других миров. Простая мещанская пудреница, изготовленная «до революции», воспринималась как маленькое чудо, английский пьяница – как инопланетянин, французская фраза или немецкое словцо звучали словно колокол, напоминающий о том, что не всё сочиняется кремлёвскими канцеляристами.

*

БОГОСЛУЖЕНИЕ КАК ИЕРОГЛИФ

Мало кто знает, что "иероглиф" означает "священный знак", тот же корень, что в "иерей". Хороший пример иероглифа - девиз "И я Шарли", который после трагедии в Париже взяли на вооружение во всем мире, причем всюду - именно на французском. Очень многие люди несли и какие-то лозунги свои, на родном языке, но при этом "Je suis Charlie" - непременно.

Момент кризиса, ужаса, потрясения, деформации бытия порождает деформацию языка и поведения - деформацию позитивную, исцеляющую. Таково и богослужение. Поэтому в религиозной жизни так много архаики, и самые рьяные модернизаторы языка и форм богослужения через пять минут уже немножечко, но архаизируют.

Вопрос не в том, обязательна ли в религиозной жизни архаика - от нее никуда не денешься. Вопрос в том, где провести границу. Потрясение от встречи с Богом - одно, а решимость постоянно держать людей в страхе и трепете - совсем другое, подмена Бога собою и манипуляция вечностью.

Тут и объяснение того, что такое посредничество в вере.

Детские фильмы идеально смотреть с хорошим дубляжом, где целиком заменена звуковая дорожка.

Взрослый человек спокойно смотрит фильмы, в которых голоса актёров звучат поверх оригинальных звуков, он даже - благодаря соседству двух звуковых дорожек - получает лучшее представление об оригинале.

Взрослый человек, который высоко образован и поэтому быстро читает, предпочтет смотреть фильм с субтитрами. Подлинные голоса актёров, подлинные интонации и тембры.

Наконец, есть и другой вариант - просто выучить язык. Чем лучше кинофильм, тем важнее отсутствие барьера между собой и языком актёров. Знания английского достаточно, чтобы смотреть абсолютное большинство фильмов в подлиннике. Правда, если хочется смотреть лучшее кино, то придётся учить язык каждого гениального режиссера. К сожалению, гениев немного, учить придётся немного.

Главное - не обманываться. Недостаточно отказаться от посредника в виде соотечественника, который озвучивает иностранный кинофильм или делает титры. Сам по себе отказ не означает, что мы выучим язык Божий. Совершенно не означает...

*

Множество людей боролись и борются горячо за то, что богослужение совершалось на их родном языке. Это правильная борьба. Тем не менее, самые важные слова в богослужении часто остаются подчёркнуто иностранными: "Аллилуйя" (слово, заимствованное евреями из аккадского,"слава Богу", старше самой Библии на полторы тысячи лет), "аминь" и т.п. Никто не требует, чтобы самое главное в жизни человека - его собственное имя - было "понятно", чтобы понимали, что "Иаков" означает "хватающий". Более того: когда имя или слово "понятно", человек часто гасит это понимание. Никто не связывает каждый раз имя "Владимир" с обладанием целой вселенной, или имя "Роза" с цветком. Это не означает, что не надо переводить богослужение на родной язык. Это означает, что надо сознавать сложность языка, особенно те ограничения, которые возникают в нём, когда средство общения в раю превращается в средство общения между людьми вне рая и Богом.

Фундаменталисты (не все) склонны к мёртвым языкам (латыни, церковнославянскому), потому что они не к Богу Живому пришли, они убежали от живых людей.

Живой священник может служить на мёртвом языке, но не из веры в то, что мертвенность как-то особо религиозна. Он служит из сострадания к мёртвым душам, чтобы помочь им ожить, чтобы язык не был для них препоной на пути к Миру. К тому же русский язык ещё не есть живой язык, ведь это язык империи, язык войны, язык хаки. Язык Пушкина мёртв, а жив язык Сталина, Хрущёва, Путина.

*

В России особенно наглядно обнаруживается ограниченность рационализма. Вера в то, что знание, "просвещение" способны сами по себе сделать человека лучше, проявляется в церковной сфере как стремление сделать богослужение "понятным", чтобы кроме "крещения" было "просвещение". Не то просвещение светом веры, о котором поэтически говорили современники Иисуса и Он Сам, а просвещение светом знания, о котором говорили энциклопедисты. Свет знания - искусственный. Просвещение рациональное не заливает мир светом, чтобы его понять. Просвещение, напротив, создаёт освещение искусственное, менее яркое, возможно, чем природное, зато такое, при котором легче рассмотреть ту или иную часть мира. Рационалист предлагает познавать мир по моделям, мистик предлагает считать весь мир - моделью. Церковный консерватор - отнюдь не мистик, он такой же рационалист, как и церковный либерал, он так же верует в первичность знака, в то, что знак даёт власть (или лишает власти). Такой консерватор отстаивает церковнославянский язык в богослужении, потому что хочет защитить религию иерархическую, основанную на насилии и неравенстве, прежде всего - неравенство в понимании, зависимость понимания от экспертов (старцев, "магистериума", начётчиков, богословов). Либерал же пытается отвоевать равенство, заменяя архаичный язык "понятным", "разговорным". Слабое место такого либерализма (который отнюдь не является ни исчерпывающим, ни даже главным в либерализме в целом) есть преувеличение роли языка. Язык легко фальсифируется. В России, в частности, деспотизм использует язык для агрессии (разумеется, прежде всего деспотизм использует грубое насилие, но язык обвивает это насилие). Люди, которые надеются, что молитва на русском языке сделает людей свободнее, должны бы помнить, что именно борьба за русский язык - характерная черта русского империализма. Современный российский фашизм (не поверхностной фашизм люмпенов, а фашизм номенклатуры) говорит на очень понятном русском языке. "Мочить в сортире" - великолепный перевод архаического "радеть об империи". Одной из первых похвал в адрес Путина было: "Я понимаю, что он говорит". От этой понятности всё лишь хуже. Запрет вывесок на иностранных языках, запрет латинской графики в языках народов империи ("федерации"), - все это делает жизнь очень простой и понятной. Перевод на "понятный" разговорный язык не помешал католичеству после Второго Ватиканского собора скатиться в реакцию - возможно, даже помог, создав иллюзию освобождения. В России богослужение на "понятном" русском языке существует и у очень реакционных протестантских конфеесий (существует, конечно, и у направлений либеральных), есть и православные весьма коллективистского и фундаменталистского духа, сделавшие из "понятности" богослужения свою торговую марку. Это не означает, что архаичный язык в богослужении защищает от агрессии. Это означает лишь необходимость системного подхода к миру, понимание того, что язык не есть тот золотой ключик, которым открывается дверь свободы.

*

Человеку нужно понимать мир, но эта потребность сама по себе не основная, основная же потребность - любить мир. В религиозной жизни человек часто жаждет понимания, но ещё чаще - любви. Это нормально, ненормально то, что человек пытается установить какие-то формы любви как единственно верные или как "лучшие". Обычно это формы, связанные с детством, с семьёй. Тогда идеальным богослужением представляется такое, которое создаёт семейную атмосферу: интимное, насыщенное взаимопониманием, эмоциональной теплотой.

В истории христианства очень часто борьба за такое "семейное" богослужение велась под лозунгом возвращения ко Христу. Надо, однако, понимать, что Иисус ничего не говорил о богослужении, тем более, о реформе богослужения, Иисус любил Храм - колоссальный религиозный театр, помпезность которого и относительно, да и абсолютно превышала помпезность римского собора святого Петра, не говоря уже о более мелких российском храме Христа Спасителя или американском "Хрустальном дворце" Боба Шулера. Часто указывают на Тайную вечерю как на эталон христианского богослужения - интимная трапеза, семейный пасхальный пир. Но это просто ошибка: пасхальная трапеза была, конечно, семейным праздником, да только "семья" при этом понималась совершенно не так, как в современном обществе, где господствует интимность нуклеарной семьи из трёх-четырёх человек. Это была огромная семья, которая считала своим долгом пригласить к участию в празднике тех, кто по каким-либо причинам не мог праздновать в семье собственной. Тем более, Тайная вечеря была далеко не семейным пиром, это было собрание общины, насыщенное сложнейшей театральной символикой, начиная с умовения ног, сопровождаемое пространной проповедью, воспроизведённой в Евангелии от Иоанна (во всяком случае, евангелист не считал, что такая проповедь дисгармонирует с "пасхальным пиром").

Семья имеет одно существенное ограничение - во всяком случае, в известном нам виде. Семья принципиально протистоит "чужим". Сила семьи в том, что она - гнездо, где человек всегда должен иметь гарантированный уют, понимание, покой. В этом и её слабость - всякая гарантия создаётся за счёт упрощения мира, а часто за счёт обрезания различных рисков. В идеале весь мир - одна семья, в реальности попытки уподобить семье хотя бы школу, не говоря уже о бизнесе или идеологии, оборачиваются самым скверным деспотизмом. Человек оставляет семью не потому, что призван ненавидеть ближних, а потому что призван полюбить и дальних. Любовь внутри семьи может разговаривать на домашнем жаргоне, пользоваться намёками - потому что они всем понятны, нарушать межличностную дистанцию. Но рано или поздно приходит момент взросления, когда и внутри семьи человек становится дальним, а главное - когда человек открывает других за пределами семьи. Простота и понятность нетрудны, когда речь идёт о нескольких людях, знающих друг друг с момента рождения. Когда же общение начинается с людьми, чьё прошлое, настоящее и будущее радикально отличны от твоего детского опыта, вообще от твоего опыта, тогда простота может стать хуже воровства, может стать прикрытием для насилия. Даже в отношениях с родными человек, взрослея, уходит от детской простоты и ясности - не к мутности, а к сложности более глубокой, потому что более свободной любви. Тем более усложняется общение, когда человек встречается с незнакомыми, очень отличными от него людьми. Тут уже попытка понять, приведя всех к одному общему - то есть, простейшему - знаменателю, может обернуться крахом. Лишь кажется, что такой общий знаменатель есть у всех в детском опыте. Детство у всех разное, и не только детским опытом определяется взрослый человек. Поэтому не стоит усаживать всех за чашку чая и надеяться, что это - идеальная площадка для понимания. Чем более людей входит в горизонт человека, тем изломаннее и сложнее этот горизонт, тем больше требуется понимания того, что понимание достигается не через упрощение, а через усложнение, и что в отношениях между такими своеобразными точками как люди самый лучший путь далеко не всегда самый прямой, а прямой очень часто ведёт в никуда.

*

Человек говорит, что он хочет понимать - понимать, понимать себя, понимать богослужение и т.п. К сожалению, обычно человек не выговаривает, вполне бессознательно, важного дополнения. Человеку хочется не просто понимать. Человеку хочется понимать легко. Молитву на церковнославянском понять сложно, молитву на русском понять легко. Между тем, молитву на русском понять не легко, её всего лишь легче понять, чем молитву на церковнославянском. Перевести молитву нетрудно, труднее понять, что иногда внешняя понятность вводит в заблуждение. Простота хуже воровства. Легче понять "отцом себе не называйте никого", чем "и отца не зовите себе на земли". Но очень трудно понять, что эти слова Иисуса могут быть шуткой, могут быть парадоксом, могут быть метафорой, могут иметь относительное, а не абсолютное значение - в отличие от заповеди "не убий", которая может включать в себя и запрет смертной казни, и запрет шлёпать ребёнка. Конечно, не стоит ничего специально запутывать и усложнять, как делали это в некоторых древних религиозных движениях, где воздвигали особые барьеры - языковые, обрядовые - чтобы "отсечь" людей слишком ленивых и агрессивных. Однако, и возлагать слишком большие надежды на "понятность" означает повторять ошибки рационалистов, отвергавших всё религиозное как "непонятное".

*

Так же звучат слова богослужения, так же отзываются те жесты и предметы, которые сопровождают общение человека с Богом. Требовать тут «понятности», «простоты», - всё равно, что требовать обставлять комнату исключительно мебелью производства криворукской фабрики номер десять и не использовать слов, которые не используются в газете «Правда».

Правда,  одинаково нелепо и пытаться убежать от действительности. Такое случается в любой культуре: появляются люди, пытающиеся создать посреди Англии – уголок Китая, посреди Москвы – квартиру, обставленную в стиле Людовика Какого-нибудь. Не признак здоровой духовной жизни – комната, в которой висят лишь иконы, храм, в котором всё убранство подражает семнадцатому столетию.

Впрочем, современному (то есть, обращённому в будущее) миру привычнее другая крайность – превратить храм в подобие квартиры, чтобы и обстановка, и язык не отличались от повседневных.  То, что человек хотят сказать и показать, становится понятнее. Понятнее окружающим людям. Богу-то вообще никакие слова и вещи не нужны, не потому, что Он такой непонятливый, а потому что Он, в отличие от человека, всё понимает без слов.

Тем не менее, непонятное вновь и вновь появляется в религиозных  формах. Это сигнал: в молитве люди общаются в первую очередь не друг с другом, да и само общение – не о том, что можно выразить просто и ясно. Запрещать непонятные слова и жесты в религии – всё равно, что запрещать поцелуи в сексе. Запрещать архаичные формы – всё равно, что выкидывать старые фотографии.

*

"Богослужение" - довольно странное занятие, с точки зрения современного человека. Для человека прошлого, кажется, высшим счастьем было раствориться в коллективе, "быть как все". Петь хором, ходить строем.

Впрочем, нетрудно заметить, что самые ожесточённые войны, самые ожесточенные идейные разделения заложены именно этими самыми коллективистами. Православие с католичеством разделились не сегодня, когда торжествует индивидуализм, а в самую что ни на есть коллективистскую эпоху. Уже апостол Павел просил единоверцев не разделяться на "павловых" и "прочих". "Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы все вы говорили одно, и не было между вами разделений, но чтобы вы соединены были в одном духе и в одних мыслях".

Современный человек согласен иметь "единомышленников", но не "единую мысль" на всех. И уж подавно современного человека передёргивает от жуткой картины: все говорят одно. "Здравствуйте, Павел Иванович!" - "Слава Богу". - "Как Ваше здоровье?" - "Слава Богу!" - "Не одолжите до получки?" - "Слава Богу!"

А что такое богослужение, как не вот это - "едиными устами", "единым сердцем", одно и то же все произносят, а то ещё, чего доброго, и думают. Хотя есть надежда, что во время богослужения хотя бы не думают. Лучше не думать, чем думать всем одно.

"Думать одно" так же странно для человека, как есть одно и то же. У современного человека немного таких ситуаций, в основном они связаны с ограничением свободы. Одно и то же едят дети в летнем лагере, заключённые в лагере концентрационном, солдаты в казарме. Богослужение - когда все пьют и едят одно и то же - оказывается вот в таком замечательном ряду.

Кроме тюрьмы и казармы, правда, остаётся ещё другой пережиток проклятого коллективизма: всякий праздник. Особенно похороны (если считать "праздником" всякое торжественное событие, которое требует "освободить время", сделать время "праздным", "незанятым" - в том числе, поехать на кладбище, посидеть на поминках). В России до сих пор на похоронах даже неверующие люди стараются выставлять одно и то же угощение. Кто умеет, делает кутью. Рефератом поминок является стопка с водкой над могилкой. А вот на свадьбе, скажем, уже нет былой строгости, когда все ели по строго определённому чину строго определённые блюда. Нынче и свадьбы уже не играют, а играют в отсутствие свадьбы. Если же друзей и созывают, то стараются учесть вкусы каждого, во всяком случае, настоящие друзья позаботятся, чтобы для вегетерианца были овощи, а для диабетика - свои блюда. И если в древности свадьба - строго определённый ритуал не только кулинарный, но и словесный (все кричат "горько!"), то сегодня, кому средства позволяют, специально такого нанимает распорядителя, чтобы вышло оригинально и неповторимо.

Богослужение постоянно тяготеет к свадьбе. Это ещё неплохой вариант - каких-нибудь двести лет назад оно по принудительности напоминало скорее тюрьму или казарму. Правда, двести лет назад и свадьбы - во всяком случае, русские - были промочены слезами. "Мы не слыхали про любовь". Но это уж специфика крепостного права (вообще-то странное выражение, показывающее, что большевики лишь продолжили традицию; ну разве "крепостное право" - это право? "Крепостное бесправие" надо говорить).

Свадьбы или похороны, тюрьма или день рожденья, - общее одно: переломные точки. (Ужас тюрьмы и казармы в том, что это переломная точка растянутая во времени до чёрной дыры). Человек оказывается перед лицом новой жизни, новой реальности. Он словно складывается до зародыша, и в этом сложенном состоянии все люди похожи друг на друга, как все бутоны похожи, а цветы разные. Самое трудное - понять, в какой ты ситуации. Например, когда Иисус исцелял людей, апостолы напомнили Ему, что пора поесть: самим присесть и закусить, а людей отпустить купить, кто чего захочет. Нормально: те, кто "свои", разделяют одинаковую трапезу, а кто лишь пристал на время, тот идёт и покупает, чего хочет - может, сыру ещё купит, или фиников. Иисус же вдруг приказывает усадить всех и начинает раздавать хлеб и рыбу. Умножение хлебов и рыб, конечно, чудо, но вдвойне чудо то, что люди согласились сесть и есть, что дают. То, что было собранием врача и больных, превратилось в собрание богослужебное. Вопиющее нарушение врачебной этики, оправданное тем, что Иисус не был ни врачом, ни этикой, а был этим - ну, Вы понимаете... Первая часть в слове "богослужение".

Уже в Евангелии крещение сравнивается с родами. Богослужение - любое - есть тоже роды, упаковывание человека в общечеловеческий формат, чтобы прорваться к той самой драгоценной индивидуальности и вообще к вечной жизни и счастью. Если для этого произносится общее "аминь", то и совершилось служение Богу. А если для демонстрации чего угодно другого, то это служение человеку.

При посадке в самолёт пассажир не должен сочинять стихотворение или симфонию - он должен показать вполне стандартный билет. Деньги, в конце концов, не должны быть оригинальными, они должны быть стандартными, и номера на них проставляют исключительно с этой целью, чтобы отличить от фальшивок, которые пытаются не быть оригинальными, да не могут. Таково и богослужение: оно не оригинально, потому что - средство, а не цель. Богослужение - служение, а не Бог.

Стремление к одинаковости богослужения может, правда, завести слишком далеко. Но это уже другая история...

*

Стремление к простоте характерно для многих современных христиан, причём наиболее свободолюбивых. Пышное богослужение, перегруженное символами, большинство из которых уже давно ничего не говорят даже любящим их, есть достояние людей реакционной психологии и обычно идёт рука об руку с авторитаризмом и нетерпимостью. Именно в борьбе с этими пороками родился современный протестантизм, и многие православные готовы вздохнуть вслед за Тютчевым: «Я лютеран люблю богослуженье». Величие не в пышности, а в простоте. Таким людям трудно находиться в российском православном храме, откуда к тому же их часто попросту выживают – ведь пышность тесно связана с агрессивностью, стремлением к монолитности.

Нетерпимостью на нетерпимость, эгоизмом на эгоизм отличает не следует. Между тем, именно так поступают люди, которые основывают свою любовь к простоте на Евангелии и осуждают католические, православные, протестантские обряды за их «усложнённость», нарушающую якобы «первоначальную евангельскую простоту». Проповедь Иисуса сложна не только в высшем смысле, как сложна любовь, как сложно соединение многих миллиардов людей в одну богочеловеческую семью. Проповедь Иисуса была сложна исторически.

Совершенно неверно представление о Тайной вечере как о выпивке и закуске, чуждых всякому обряду, - представление, которое превосходно выражено в библейских эскизах Иванова, в картинах Поленова и Ге. Тайная Вечеря была пасхальным пиром, а это – сложный обряд, насчитывавший ко временам Спасителя более тысячи лет истории, когда что-то постоянно добавлялось. В основе этого обряда был праздник земледельческий, на него наслоился сугубо религиозный праздник. Безусловно, этот пир не совершался по бумажке – в ту эпоху вообще обычно помнили важнейшие тексты наизусть. Однако, это и не была такая уж вольная импровизация, как нынешние попытки многих христиан «восстановить Тайную Вечерю в её простоте».

Простоты в обряде быть не может исторически, потому что всякий обряд есть объединение людей разного возраста, с разным опытом, с разной личной историей.

Простоты в богослужении не может быть и психологически, потому что психология человека очень сложна. По этой же причине и искусственные языки – эсперанто, волапюк – и языки математические не могут вытеснить обычные языки, такие, казалось бы, чрезмерно усложнённые.

Стремиться надо не к простоте, а к ясности, святости, миру. Не всегда самый ясный путь – самый прямолинейный. Очень часто нужна заученная формула, как для излечения болезни очень часто нужен не шаман, вдохновенно импровизирующий заклинания, а стандартная таблетка. Любовь не должна отменять традиционного, такого, казалось бы, механического обряда как приветствие другого. То, как в христианском богослужении реализуется «естественная простота», вообще-то далеко не естественно. Это «естественность» мужская, характерная для патриархального общества, и тут «простота» слишком часто отождествляется с «мачистским» стереотипом поведения: говорить поменьше, эмоции не выражать, лишних движений не делать.

Опыт богослужебных реформ в Католической Церкви в 1960-е годы, опыт протестантов, опыт части православных показал, что сама по себе «простота богослужения» есть всего лишь простота обряда. Верить в то, что простота обряда способна хоть на йоту сделать человека лучше, помочь ему молиться, означает впадать в то же самое обрядоверие, которое до бесконечности утучняет богослужение, превращая его в сладкое облако взбитых сливок с позолотой и непонятным языком. Временные эффекты от изменений в обряде бывают, и очень сильные, но это – лишь материальные эффекты, они должны быть подкреплены Духом Божиим.

Золотой середины между простотой и сложностью, свободой и традицией, личным и общим, не существует. Между ними есть «царский путь» - то есть, не точка, а прямая линия, по которой надо идти, двигаться, соразмеряя свои шаги со своей совестью, с опытом каждого нового дня, причём и со своим опытом, и с опытом людей, которых посылает человеку Бог на жизненной дороге.

*

Богослужение редко впору человеку. Иногда оно пышнее и кажется, что мы лицемерием, повторяя слова, которым ничего не соответствует в душе. Иногда беднее и не выражает того, что внутри. Первое хуже: если в душе поют ангелы, фальши церковного хора не замечаешь, а вот если в душе пустота, в ней резонируют совершенно неважные вещи. Проблему не решить, просто не ходя в церковь: и в одиночестве человек не равен самому себе. Одно утешает: Богу богослужение подходит еще меньше, чем человеку.

* * *

Частушка:

Все лампадочки горят,
А моя погасла.
Все по парочке сидят,
А я не согласна.

В детстве её слышал С.Дурылин (2006, 420). Частушка того же времени из сборника Флоренского:

Зажгу свечу сальную,
Войду к милу в спальную.
Зажгу восковую,
Обниму и поцелую.

В обоих случаях церковное оказывается метафорой для эротического.

Религиозное - эротично. Но не как "сублимация" - сублимированная в дух эротика лучше разврата, но ещё не целомудрие, она в лучшем случае протез. Церковное эротично как творчество, как свет и жар. Тот же Дурылин постоянно бранил "религию" за холодность (превратили храм в ледяной дом) и мрачность. Проблема не в том, что "эта лампада темнеет", а в том, что лампада вообще не светит. Так холодно, что и масло замёрзло. Когда же вера есть вера, тогда она не темнеет, а горит и согревает.

ПРАЗДНИК

"Кто свято живёт, у того всегда праздник" (Cтудит Феодор. Беседа 76 // Добротолюбие. 2-е изд.: М., 1901. Т. 4. С. 164). Речь идёт и об очень конкретной эмоции, о чувстве свободы, которое появляется иногда во время путешествия и которое прекрасно передаётся выражением "оторваться". Полная безответственность при полной безопасности, чувство невидимости - ибо в чужом городе тебя никто не знает, во всяком случае, никто к тебе никаких требований не предъявляет (Бог - знает, но не предъявляет).

Опьянение не столько новизной, сколько неизведанностью. В родном городе знаешь, хотя бы примерно - но чем приблизительнее, тем точнее эмоционально - что происходит за каждым окном, что скрывается за каждым поворотом. Знаешь контекст так, что можешь вычислить текст. В незнакомом городе текст знаком - никто не едет в город абсолютно незнакомый, едут в Лондон, потому что знают Конан Дойля, в Париж, потому что Дюма и Бальзак. Едут узнать контекст, чтобы полноценно понять текст. Так и Царство Небесное: текст известен хорошо, подставь щёку - не надо повторять. Но каков контекст - не знает никто, почему и боятся этого текста и перетолковывают его. А если выполнить - будет праздник, будет настоящий контекст. Праздник и свобода не в том, чтобы идти, зная, что тебя никто не ударит, а в том, что идти, зная, что, даже если тебя ударят, это не будет унижение, стыд, боль, а радость.

*

СЕКРЕТЫ И СЕКРЕЦИИ

Актёр Виктор Бычков, знаменитый "Кузьмич" из фильма "Особенности национальной охоты", сказал в связи с крестинами сына: "В алтарь по православной традиции пускают только мужчин. Считаю, это правильно: у нас должны быть свои секреты" (Антенна. 24 августа 2009 г. С. 45).

Какие же в алтаре мужские секреты? Пожалуй, только один - сохранение фарисейского страха перед женскими секрециями. Потому что нельзя сказать, что в алтарь не пускают женщин - в алтарь пускают женщин, у которых прекратились месячные. Или, точнее, менструации - слово "месячные" во время финансового кризиса больше ассоциируется с процентами по кредитам. Пожилых женщин в алтарь пускают с удовольствием в качестве уборщиц, называют их "алтарницами".

Впрочем, нельзя сказать, что в алтарь пускают мужчин - не пускают, разве что во время крещения. В алтарь не пускают мирян. Опять же, кроме тех, кто согласен за маленькие деньги или бесплатно снять с духовенства наименее приятные обязанности.

Хорошо ещё, в православии не принято подводить идейную базу под предание (чем оно и отличается от традиции - предания с базой). А то бы ссылались на Творца - Он-де повелел, чтобы просфор было семь, чтобы менструации считались нечистотой, а взятки за рукоположение - оплатой технических расходов.

Как священники заслонены от мирян иконостасом, так простая истина о фарисействе и клерикализме заслонена мифом об иконостасе как явлении мирянам Царства Небесного. Миф сочинён о.П.Флоренским в начале ХХ века и очень привился в среде советских православных. Прямо становится до слёз жалко духовенство, которое лишено возможности лицезреть иконостас и вынуждено ограничиваться стоянием у алтаря.

*

Не будет ошибкой обвинить пост-советских интеллектуалов: они говорят о "смерти интеллигенции", чтобы оправдать обычнейший иудин грех - переход из свободы в кремлёвское холуйство. Но было бы ошибкой обвинять секулярное общество в том, что разговоры о «смерти Бога», «смерти религии» прикрывают личную бессовестность. А ведь обвиняют. «Бог» означал в коллективистской религиозности нечто прямо противоположное «интеллигенции» - власть, номенклатуру, барина. Идол, который оправдывал насилие, прикрывал бессовестность, - умер, хотя сегодня в России пытаются его воскресить, набить соломой золотые ризы и водрузить над страной, чтобы отпугивать угрызения совести, правозащитные налёты и призраки демократии.

*

*

Ханжество есть добродетель без любви. Сенека пожимает плечами: пусть дети умерли, они не стали от этого менее добродетельны, а их отец не стал хуже в глазах общества. "Задерживают ли проточную воду, утекает ли она - разве это важно, если цел ее источник?" (Луцилию, 74, 25). Вот этим кошмарна биология, социум. Любовь для них - опасный чужак, соперник, вор, - точь в точь как Иисус описывал Бога. Впрочем, кошмар Сенеки - это еще шаг вперёд по сравнению с тем кошмаром, который он оспоривает: человек, окружённый детьми и друзьями, считается блаженнее одиночки. Потому что блаженство тут - не любви, а почёта, уважения, надёжности. Можно назвать наивностью эту веру в то, что общество всегда право. "Дурной человек, тот, я думаю, не получит одобрения, кто человек добра, того, я думаю, одобрят; значит, главное и единственное в человеке - то, за что его одобряют или не одобряют" (Сенека). Вот уж подлинный конформизм и локус контроля - в руках человечества.

Руки человечества столь же длинные, сколь грязные и не из того места растут.

Правда, Сенека, заявив абсолютный конформизм, тут же принимается с ним бороться: и толпа не всегда права, и люди судят по внешности, а надо по сущности.

*

"Религия" как особое явление есть чистая форма, содержание же религии ("духовной жизни") есть самая обычная жизнь. Стоит лампа с зелёным абажуром, светит. Однако, у зеленого света нет своей внутренней жизни - под абажуром обычный свет, белый. Это не означает, что абажур не нужен, без него будет слепить глаза. Нужна и Церковь как особый способ общения людей и Бога, дополняющий собственно "белый свет", "Божий свет". Однако особой, отдельной от жизни личности "церковной жизни" не существует, разве что в том не слишком интересном и скорее бесчеловечном значении, в каком существует "жизнь геологов", "жизнь паспортисток", "жизнь очереди на паспортном контроле в аэропорту" и т.п.

*

Борис Парамонов (Православие неэффективно // Новая газета. - 29.6.2007) соединил в один пучок несколько расхожих стереотипов: русское православие якобы не ведёт к цивилизованности, (1) потому что изначально не пользовалось ни латынью, ни греческим, ни даже на родном языке, в отличие от протестантов, Библию не читало (2) потому что не было гонимо, а гонимость - "настоящее зерно гражданского общества", "личность создается ... в солидарном противостоянии тоталитизирующим структурам государства и монопольной церкви", (3) потому что не знало протестантской установки - "каждый сам себе священник".

Очень похоже, что сам Парамонов Библию не читал, поэтому сохраняет прелестную убеждённость в том, что от этого чтения может появиться капитализм или гражданское общество или даже оба блюда сразу. В пример гонимых он, естественно, приводит евреев, не очень задумываясь над тем, почему многовековые гонения не привели ни к образованию у иудеев "гражданского общества" - которое, как назло, сформировали именно гонители, европейцы XV-XIX вв., да и понятие о личности появлялось не столько там, где-то сопротивлялся государству (тут обычно коллективизм нарастает), а там, где творили нечто, вообще не имеющее к государству отношения. Реформация - как и Контрреформация - были всего лишь завихрениями на мощном потоке цивилизации, они не определяли историю Европы, а определялись этой историей. Всё компоненты, которые Парамонов перечисляет, были и у старообрядцев, отчего уже нигилисты сильно рассчитывали на помощь оных в строительстве нового мира. Да ничего не вышло. Это не случайно, как не случайно и то, что именно христианские фундаменталисты - в том числе, протестантские, исповедующие принцип "каждый сам себе священник" - оказываются в первых рядах борцов с личностью и модерном. Ведь Павел говорит о том, что все - священники, а не о том, что каждый сам себе священник. Разница между всеобщим священством и священством индивидуалистическим такая же, как между браком и онанизмом.

*

*

Ричард Риддеринкхоф из ун-та Амстердама исследовал механизм влияния алкоголя на поведение — почему, собственно, люди чаще совершают ошибки, когда пьяны. Обнаружено, что алкоголь снижает активность зоны мозга, которая участвуют в распознавании ошибок и сообщает о необходимости скорректировать поведение; к тому же спиртное блокирует способность людей исправлять ошибки. Но «ошибка» — понятие относительное. Одно дело адаптация поведения к выживанию в лесу, другое — к выживанию в городе. Навыки могут понадобиться прямо полярные. Пьяный человек не будет кротким, но и кроткий с точки зрения большинства людей — ошибочный гомо сапиенс. Религия — опиум и опьяняет, ввергая в такую ошибочность, по сравнению с которой ведро водки просто чепуха. «Приидите, пиво пием новое» (пасхальный гимн). Пьяный приспосабливается к текущему моменту, трезвый — к времени, верующий — к вечности.

ЯЗЫК БОГОСЛУЖЕНИЯ

Вопрос о богослужебном языке был важен, когда кроме литургии другого общения между священником и прихожанами не было. Если за пределами литургии много говорится и проповедуется, тогда и вопрос о языке теряет своё значение, ибо. Вообще язык лишь малая часть коммуникативного потока, основная – взгляды, жесты, запах. Когда нас раздражает другой человек, обычно нас раздражают не слова его, а запах, жесты, мимика, движения. То же относится и к любви. Можно полюбить немого, можно полюбить иностранку, которая коверкает знакомый язык, и полюбить именно за коверкание (прекрасно было описано Мопассаном и очень похоже на любовь к церковно-славянскому или – для итальянца – к латыни). Но нельзя полюбить немого или иностранку, от которых пахнет аммиаком.

*

Ардов так объясняет, почему прихожане любят молебны больше литургии: «Тут всё понятно и доступно» (Ардов М. Мелочи архи… прото… и просто… иерейской жизни. М., 2008. С. 531).

Вот и вся цена защите церковно-славянского языка в богослужении. Защищают то, что не любят, сами же предпочитают обычный язык, но стесняются в этом признаться.

*

Славянский язык сегодня воспринимается часто комично: святой "разумною простынею и смирением сердечным обложися". "Простыня" - это "простота" (есть же до сих пор выражение "прямое полотно", хотя оно уже ограничено профессиональным языком). Простыня разума!

А как мило вместо "не слушатели закона праведны пред Богом, но исполнители закона" - "Не послушатели Закону спасаются, но творцы". Слово "творец" перешло в "высокий стиль". Напротив, слово "опасный" ("осторожный", "делающий всё с опаской") изменилось в противоположную сторону. "Опасный делатель заповедей" сегодня звучит как антифарисейский фельетон. А ведь можно ещё было сказать "Опасный творец заповедей".

*

ИЗНАНКА РЕЛИГИИ

Самое мощное антирелигиозное оружие - это религия. Точнее, изнанка религии - жизнь певцов на клиросе, жизнь духовенства, только не та жизнь, которая напоказ (и на послух), а которая скрыта от глаз. Сколько подростков потеряли веру, будучи допущены в алтарь и увидев, что священник, горячо проповедующий с амвона нищету духовную, алчно пересчитывает пожертвования. Что уж говорить о такой изнанке религиозной жизни как жизнь канцелярская, которая даже в парадной своей части бездушна и бесчеловечна, а уж в изнаночной просто триллер.

Конечно, логически изнанка не имеет отношения к сути религии. "Союз воинствующих безбожников" тоже имел свою изнаночку... Впрочем, ответ негодующих атеистов известен: "А мы и не претендуем! У нас нет расхождения между теорией и практикой!! А вы призываете, а сами, сами..."

Взывать к тому, что в Церкви есть и святые, глупо. Святые всюду есть, к счастью, это проявление человеческой свободы. Не только же в алкоголизме она проявляется. Алкоголики есть всюду, и среди духовенства, и среди атеистов, так и святые - тоже.

Что не глупо: учиться жить без изнанки. Например, без канцелярии. Это вполне возможно, и во многих религиях, и даже во многих христианских общинах - есть. Есть не отсутствие канцелярии, а канцелярия без канцелярщины, бюрократизма, бессердечия. Это возможно - утверждая это, вера противостоит не столько атеизму, сколько цинизму, который и в атеистах есть, и в верующих.

Материальный мир показывает, как может существовать плоскость без изнанки - это лента Мёбиуса. Полоса бумаги, один раз перевёрнутая и склеенная, не имеет изнанки. Ведите по ней карандашом - и линия окажется на всех сторонах полоски.

В религиозной жизни даже легче - не нужно ничего перекручивать. Наоборот - надо отказаться перекручивать. Иисус это сформулировал, призвав христиан служить друг другу, и подкрепив это личным примером. Материально - вымыл ноги ученикам, выполнив рабскую обязанность. В России почему-то не принято мыть ноги перед едой, но помыть пол в трапезной - вполне прото-, архи- и просто иерею по силам. Но Спаситель ещё и духовно дал личный пример: Он всегда отвечал на вопросы. Ответы были не всегда приятные и ласковые, но ответы были всегда и всегда - по существу. Возможно, поэтому они и не были всегда приятны. Что ж, надо быть готовым к тому, что религиозная жизнь без изнанки высветит недостатки уже не духовенства, а мирян.

Когда не будет возможности ткнуть пальцем в лицемерного священника, появится обязанность ткнуть пальцем в своё лицемерие. Сейчас в грехи мирян тычут те, кому это вменено в служебную обязанность - духовенство. Миряне, естественно, не слушают, пожимают плечами и резонно отвечают: "Сам таков, а к тому ж и лицемер! Я пью и не скрываюсь, а ты и пьёшь, и лицемеришь". Когда же священник будет просто коллега по работе или даже коллега из конкурирующей фирмы (почему нет?), тогда пальчиком не ткнёшь.

Это не означает, что Церковь без изнанки есть Церковь без штатных работников. Хотя, кажется, идёт всё-таки к этому. Начиналась история религии с единства клира и мирян, к этому и вернётся, только на новом витке. Начиналось с единства на уровне власти: верховный правитель был и верховный жрец, или верховный жрец был и верховный правитель. Закончится, видимо, тем, что каждый будет сам себе и правитель, и жрец. Как и сказано в Евангелии: "царственное священство". Сам управляй, сам священствуй, сам себя обличай. А та общность-общение-общежитие, которое и есть Церковь, союз человечества и Бога, станет не единством управляющих и управляемых, а тем, чем она задумана и чем, слава Богу, всё-таки является - не с лица, и не с изнанки, а так... с краешку... Единством людей свободных, любящих, получающих удовольствие от существования друг друга и Бога.

*

*

Братья Гонкур: "Если Бог существует, то атеизм должен казаться Ему меньшим оскорблением, чем религия".

"Меньшим" - преувеличение. Человек, который отрицает моё существование, не оскорбляет меня. В лучшем случае, он опрометчив - живёт, предположим, в Эквадоре и не верит, что в Москве налицо такой Тяпкин-Ляпкин. В худшем - он меня ненавидит (в древнеримском суде смертный приговор выражался обращением к подсудимому: "Тебя нет" - отныне, имелось в виду).

Оскорбление ("злословие", "власфимия", "богохульство") - признак механичности в отношениях, как и славословие. Обращаться к Богу Живому как к мёртвому истукану - оскорбление вне зависимости от того, позитивно или негативно обращение. Лесть так же сигнализирует об отсутствии контакта, как пощёчина. Атеизм невинен, потому что не утверждает, что Бог недостоин славы, а утверждает, что предмета для славословия попросту нет. Атеизм прав - Бога как предмета не существует. Верующий же должен помнить об опасности доксологии - славословия.

Мало правильно славить ("ортодоксия"). Прославив Бога, надо незамедлительно двигаться дальше. Не просто сказать: "Боже, слава Тебе за то, что меня уволили и что у меня рак и артрит!", а тут же добавить: "Но мы же с Тобой понимаем, что это невыносимо и я этого не заслужил, так что я бы хотел послушать Твоё просвещённое мнение на этот счёт..."

Религия отличается от веры тем, что вера больше слушает Бога, религия же заставляет Бога слушать себя. Потому вера - дело личное, а где двое или трое соберутся во имя Божие, там - если они не квакеры - считают своим долгом начать говорить о Боге вслух.

*

Размер в религии

Иногда размер имеет огромное значение. Маленькая порция змеиного яда лечит, большая убивает. Можно многое сказать о человеке по тому, обращает ли он внимание на размер религии и какой размер предпочитает.

Есть люди, которым нравится большая религия. Миллионы верующих, церкви по всему миру, тысячелетняя история, богословы, мистики и аскеты в шаговой доступности, выбор широкий, на богослужении растворяешься в общей массе.

Есть люди, которым нравится религия маленькая, где до самого главного рукой подать, история исчисляется несколькими годами, богослужение в квартире, если придёт больше шести человек, уже ощущение, что лично тебе внимания уделят недостаточно.

Иногда любители больших размеров обзывают любителей маленького размера сектантами, и у тех в ответ найдётся бранное слово. В конце концов, разве великие основатели всех религией были велики размерами? Авраам вообще пастух, его религия дело абсолютно семейное (и к основателю ислама это относится). Моисей увёл народ из великой цивилизации Египта в пустыню, а потом в крохотную, пусть и святую, землю. Будда отрёкся от царских богатств, а Иисусу даже не было, от чего отрекаться, кроме пилы да молотка.

Большие религии всё-таки более подозрительны. При всемирном хозяйстве нужно поддерживать хорошие отношения с властями разных стран. Значит, нужно не прощать грехи людей, а подстраиваться под прихоти чиновников и политиков. Маленькая религия власти неинтересна, может и проскользнуть меж струй.

На самом деле, любая религия, которая сумела просуществовать больше ста лет, сочетает в себе разные размеры. Иначе бы сгинула.

Это относится, что важно для христиан, и к религии, к которой принадлежал Иисус. Евангелие – не путеводитель по древнему Израилю, оно не описывает некоторых вещей, которые были сами собой очевидны. Не упоминает, к примеру, что Иисус не учился в религиозной школе – не было тогда религиозных школ.  В семье человек приобщался к религии. Современные школы вообще появились через полтора тысячелетия – так что ж теперь, верующим в школы не ходить? Общего ответа нет – зависит от места и времени, да и от денег.

Центральное таинство христианство – Евхаристия, литургия, воспоминание Тайной вечери – родилось в «горнице», то есть в комнате, где было, считая слуг, человек двадцать. Правда, пирующие лежали, а не сидели, так что места требовалось больше, чем со стульями. Но в любом случае, зачем для воспоминания такого события строить огромные храмы? Это нелогично. Собраться на дому, вспомнить, помянуть…

При этом забывается, что Иисус пришёл в Иерусалим не на Тайную вечерю, а на Пасху. На еврейскую Пасху со всеми её обрядами, отнюдь не миниатюрными – с принесением жертвы в Храме. Забывается, что Иисус любил этот Храм – очень немаленький по тогдашним временам, называл Храм отцовским домом, сравнивал Своё Тело именно с Храмом – за что, между прочим, и был распят. Ну не все понимают метафоры, что поделать!

Мало кто из христиан понимает, что Церковь сперва была просто одной из многих синагог, что первые христиане исправно совершали все обряды иудаизма, а их было немало. Если бы римляне не разрушили Храм, то и христиане, и иудеи ходили бы в этот Храм, со всего мира стремились бы туда на Пасху. Мы сейчас косимся на «варварскую кровожадность» мусульман, которые режут барашка на свои праздники, но ведь нам бы – если не жестокие итальянцы – пришлось бы куда больше и чаще резать животных и птиц. Почитайте богослужебные указания Библии. Иисус – да, заповедал вспоминать Его преломлением хлеба, но ни единым словом Он не отменил при этом жертвоприношения. Он даже сказал, что ни единый штришок из Закона не должен быть стёрт.

Сегодня большинство иудеев содрогнулись бы, если бы им пришлось приносить жертвы, да и христиане бы содрогнулись. Только мы нашли себе оправдание в учении апостола Павла и имеет подобие чистой совести, а иудеи могут оправдываться внешними обстоятельствами. Тем не менее, апостол Павел тоже вовсе не имел в виду отменить Библию. Сам он жертвы приносил, обрезанным был, просто шёл на уступки для других. Но уступки уступками, а как бы из уступок не получился приступ нигилизма. А такое в современном мире как раз очень популярно – из всех размеров предпочитают нулевой. Бог в душе. Вот обед – на столе, а не в душе, а Бог – в душе. Ловко устроились! У Христа было наоборот – обед, завтра и ужин духовные, постится сорок дней подряд, а Бог – в теле.

Печальная правда заключается в том, что обрядоверие, изуверство, гордыня действуют и в больших религиозных формах, и в маленьких. Действуют по разному, но – увы. Впрочем, почему «увы»? Это же отлично! Это свобода!! Свобода не зависеть от форм – это не свобода уничтожать формы, а свобода в любой форме быть святым либо грешным.

В большой церкви возможен магизм, когда результата ожидают не от Духа, а от соблюдения ритуала, но и наедине с самим собой возможен магизм. Поверьте, попугай, который выщипает себе перья, думает, что совершает важный ритуал, хотя он действует абсолютно на свой страх и риск. Так что ж, из боязни магизма отвергнуть вообще все внешние действия и формы? Ограничиться эмоциональными переживаниями внутри себя? Что ж, слово «ограничиться» тут очень уместно. Только мы не обрядоверие ограничиваем, а Дух Божий ограничиваем, приказываем Ему – мол, Ты можешь и должен действовать только в моей душе.

Капитан корабля засел в гавани, спустил паруса, матросов поувольнял, сидит в своей каюте и думает, что уже приплыл, куда хотел. А что – корабль раскачивается на волнах, время идёт, карту рассматриваем… Хорошо бы у Духа – а «дух», между прочим, ровно то же, что «ветер» - поинтересоваться: Он дует, чтобы мне в каюте был приятный сквознячок, или чтобы я рванул на всех парусах и в команде к какой-то цели? Почему все основатели религий, и святые, и просто разные верующие люди не ограничивались сквознячком, а что-то строили, с кем-то объединялись, при всей избыточности и мучительности этого процесса? Почему Иисус не просто посылал учеников проповедовать, но ещё и по двое посылал? Он что, был из этих… из сектантов? Не понимал, что достаточно включить айпад?

Большие религии, конечно, наломали за свою историю дров и сожгли на них тысячи людей. Но ошибочно думать, что маленькие религии никого не сжигали – сжигали! Тут уж, скорее, правы антиклерикалы – любая религия, любая организованная форма веры может быть злом. Они, правда, говорят не «может быть», а «непременно только злом и является». Тем не менее, даже такая позиция разумнее, чем умиление многих верующих перед компактными формами религии.

Разве не симпатичнее десяток хасидов, с энтузиазмом поющих за столом что-то весёло-набожное, чем ансамбль российской армии, исполняющий «Христос воскресе» с такой же бесчувственностью, как и «Вставай, страна огромная»? Судя по количеству лайков в интернете – симпатичнее, а на самом деле - нет! Одни поживее, другие показённее, одни за свой счёт, другие за чужой, но и там, и там – мужики. Патриархальная религиозность. Женщины – посудомоечные, варочные и стиральные механизмы. Довольно противно, знаете ли – если ты женщина с достоинством или мужчина с совестью. Но тут мачо всех религий объединяются, да ещё под религиозным предлогом – мол, в священных книгах про равенство женщин ничего нет. Разумеется нет – там и про метро ничего нет, так что ж? Бог должен всё разжёвывать? Так что настоящий водораздел не между отношением к обрядам, властям, размерам церквей, а между отношением к людям. И тут любой размер может быть по делу, а может быть – против дела.

Больших размеров человек боится как свеча – ветра. Свеча неплохо освещает маленькую комнату, но на улице ветреной ночью ей лучше не показываться. Если только она не вставлена в фонарь. Но фонарь должен быть такого размера, чтобы его можно было нести в руке. Речь даже не о свете веры, а просто о чувствах. Встреча с Богом, прежде всего, радость – поверьте, это так, иначе бы верующих вообще не было. Такая же глубинная, базовая радость, вспышка сверхновой, как встреча с любимым человеком. Надо очень постараться, чтобы забыть или предать эту радость. Но ведь бывает! Годами иногда затаптываем, пока не затопчем и не успокоимся – жизнь опять станет серой и паскудной. Но разве радость любви предают, когда строят большой дом? Радость любви предают, когда унижают любимого человека, а это можно сделать и в шалаше. При этом на какой-то точке любовь уже предали, а радость-то ещё осталась. Подлое существо человек – способен не только имитировать радость, но и вполне искренне радоваться, хотя уже давно не имеет на это права.

Вот почему религия – впрочем, как и психология – с большой настороженностью относится к эмоциям. Без них никуда, но с ними одни проблемы! Да, апостол Павел призывал всегда радоваться – но как же глупо выглядят некоторые христиане, которые пытаются этому следовать. Павел, между прочим, одновременно призывал за всё благодарить, а «благодарность» - это далеко не только «чувство благодарности», да это и не чувство вовсе, а дело. Дело, выражаемое в слове – слова и есть единственное дело, которое специфично для человека. Лизнуть может и собака, а поблагодарить словом – только мы. Видимо, потому Бог в Своей премудрости и лишил человека хвоста, чтобы мы «всегда радовались» не виляя, а действуя. Верующий и любящий радуется, даже когда он в депрессии – если он говорит слова благодарности, слова радости. И не надо бояться, что это лицемерие – лицемерие это расхождение слов и дела. Говорите слова радости, делайте дела, которые делают от радости, а мечтать, чтобы часами находиться в состоянии эмоционального подъёма – ну это же была бы психопатия! Даст Бог радость – слава Богу, не даст – тоже слава Богу, вот это и есть «непрестанно радуйтесь, за всё благодарите». За малое и за большое, за временное и за вечное, за веру и за религию, за смерть и за воскресение.

* * *

Не люблю неточностей и приблизительностей в языке. То, что теперь иногда называют "бедной религией" есть "богатая религиозность" либо, на западный манер, "нью-эйдж".

*

Дураков нет. Все люди умные как все люди сильные.

Просто одни упражняют ум, а другие упражняют желудок. Так люди делятся на мыслителей и едоков, хотя и мыслители едят, и едоки думают и пишут.

Одни упражняются с мячом, другие упражняются с пивом. Так люди делятся на футболистов и болельщиков, хотя и футболисты пьют и болеют, и болельщики бегают и бьют.

Интеллектуальная жизнь отличается от физической тем, что упражняющийся с пивом знает о себе, что он не футболист, а пивной животик, а упражняющийся с желудком не знает о себе, что он не мыслитель.

Бывают пивные животы и в религии. Господь говорит (цитируя пророков) о заплывших сердцах и глазах соотечественников-единоверцев.  Однако, в вере не бывает специализации - кто-то особо зоркий, особо мистический, особо сильный духом. Это и есть благая весть Хорошеновости. 

В религии - дело другое, в религии бывают свои чемпионы. Поэтому, среди прочих проявлений смерти, от которых нужно спасать людей, находится и религия. 

Футболисты религии ставят ворота на поле бесконечности и защищают их от "чужеродных элементов". Футболисты религии требуют, чтобы их считали пастухами, имеющими право определять, что должна делать, думать и чувствовать, молиться ли овце на церковнославянском или на путинорусском и т.п. А болельщики религии их поддерживают! 

Так вот - дудки! Достаточно веры в то, что не в Храме счастье, а в человеке по имени Иисус. Другое дело, что из этой веры должны расти свои дела, в том числе, и дело религии, и ничего страшного - страшнее, если вера останется "мыследобродетелью", бесплодной фиговницей. С абстракцией ничего не поделаешь, а поле бесконечности мы уж как-нибудь обиходим...